Глава из книги:

Геннадий Горелик.
АНДРЕЙ САХАРОВ: НАУКА И СВОБОДА.
Москва: Молодая гвардия, 2010

 Биофизика социальной ответственности

Участие Тамма в ядерном проекте завершилось на испытательном полигоне в августе 1953 года. И там произошло событие, которое произвело на него впечатление большее, чем успех самого испытания. Это заметил его молодой сотрудник Владимир Ритус, который на полигон не ездил. Когда они встретились после испытания в отпуске, на Черноморском побережье, Тамм затащил его в «совершенно секретный» угол и стал рассказывать не столько о совпадении их термоядерных расчетов с измерениями, сколько о том, как отвратили радиоактивную опасность от населения в окрестностях полигона[1].

Это событие, которое не произошло, сильно повлияло и на Сахарова. Как раз перед тем, как он занял место Тамма на Объекте, профессия вместе с испытанием первой термоядерной бомбы испытала и его социальную ответственность:

«Приехав на полигон, мы узнали о неожиданно возникшей очень сложной ситуации. Испытание было намечено в наземном варианте. Изделие в момент взрыва должно было находиться на специальной башне, построенной в центре испытательного поля. Было известно, что при наземных взрывах возникают явления радиоактивного “следа” (полосы выпадения радиоактивных осадков), но никто не подумал, что при очень мощном взрыве, который мы ожидали, этот “след” выйдет далеко за пределы полигона и создаст опасность для здоровья и жизни многих тысяч людей, не имеющих никакого отношения к нашим делам и не знающих о нависшей над ними угрозе».

Опасность заподозрил Виктор Гаврилов. Помогло ему то, что в университете он специализировался по метеорологии и знал о верхних и нижних ветрах больше своих коллег. Чтобы количественно оценить опасность, работали без отдыха несколько дней. Советским физикам при этом заочно помогали их американские коллеги, опыт которых воплотился в книге «Действия атомного оружия», изданной в 1950[2].

По расчетам выходило, что эвакуировать надо десятки тысяч людей. Начальство отнеслось к этим выводом всерьез:

«Каждый из специалистов, включая Курчатова, должен был лично подтвердить свою убежденность в необходимости эвакуации. Малышев вызывал нас поименно; вызванный вставал и высказывал свое мнение. Оно было единодушным. <...> Конечно, наши волнения относились не только к проблеме радиоактивности, но и к успеху испытания; однако, если говорить обо мне, то эти заботы отошли на второй план по сравнению с тревогой за людей. Посмотрев в эти дни на себя случайно в зеркало, я был поражен, как я изменился, посерел лицом, постарел».

Сотни армейских грузовиков эвакуировали население. В один из поселков жители смогли вернуться лишь весной 1954 года, но зато они избежали судьбы японских рыбаков, попавших той же весной под радиоактивный дождь от американского испытания. Самому Сахарову, однако, пришлось приобщиться к этой судьбе. Руководитель испытаний Малышев предложил ему поехать посмотреть, «что там получилось». Остановились в десятках метров от эпицентра. Почва, покрытая черной стекловидной корочкой, хрустела под ногами. Лежали на земле и капли термоядерного дождя – черные блестящие шарики. Они образовались из песка, поднятого в воздух и расплавленного ядерным жаром. Их потом назвали «харитонками» и собирали для анализов прошедшего испытания, – они уж точно побывали в самом ядерном пекле[3]. А в память Сахарова навсегда впечаталась картина: «…машины резко затормозили около орла с обожженными крыльями. Он пытался взлететь, но у него ничего не получалось. Глаза его были мутными, возможно он был слепой. Один из офицеров вышел из машины и сильным ударом ноги убил его, прекратив мучения несчастной птицы. Как мне рассказывали, при каждом испытании гибнут тысячи птиц – они взлетают при вспышке, но потом падают, обожженные и ослепленные».

Хотя на месте главного события Сахаров – в защитном комбинезоне, – пробыл всего полминуты, результатом этой экскурсии, как он думал, стала спустя несколько месяцев непонятная врачам «очень тяжелая ангина – с температурой 41,3^о, с бредом, сильнейшими носовыми кровотечениями, изменениями крови». 

Малышев умер в 1957 году от лейкоза.

Чистая бомба, или Андрей Сахаров против Эдварда Теллера

Полигонный опыт пригодился Сахарову в дальнейшей работе над оружием, а приобретенный там жизненный опыт заставлял его размышлять над нефизическими проблемами его профессии.

На полигоне маршал Василевский успокаивал физиков тем, что на каждых армейских маневрах гибнут несколько десятков человек, и эти жертвы считаются неизбежными – а ядерные испытания гораздо важней для обороноспособности страны. Такая логика не успокаивала Сахарова. Он должен был сделать все, что в его силах и в силах его профессии, чтобы не допустить жертв, которые можно избежать.

Он запомнил слова Зельдовича накануне испытания: «Ничего, все будет хорошо. Все обойдется. Наши волнения о казахчатах разрешатся благополучно, уйдут в прошлое». Однако никакое оптимистическое самовнушение не могло заменить конкретных научно-технических и военно-политических решений. Простейшее из них заключалось в прекращении наземных испытаний – самых радиоактивно грязных из-за облученной почвы, вовлекаемой в кругооборот веществ в природе. После испытания Слойки 1953 года в СССР больше не было наземных взрывов подобной мощности.

Проблема испытаний приобрела громкое политическое звучание после того, как японские рыбаки на судне под названием «Счастливый дракон» ощутили на себе дыхание ядерного дракона во время американского испытания 1954 года. Вскоре на Западе началось общественное движение за запрещение испытаний. В апреле 1957 г. Альберт Швейцер в своей «Декларации совести», призвал прекратить все ядерные испытания. Спустя несколько недель химик Лайнус Полинг составил «Воззвание американских ученых к правительствам и народам мира» с таким же призывом[4].

У кампании были и противники, которые утверждали, что вред испытаний неимоверно преувеличивается, даже если брать чисто биологическую сторону проблемы, а уж если думать о защите западной демократии от коммунистической диктатуры, то практически неощутимый вред и вовсе окупается с лихвой.

Очень разные факторы действовали на сцене и за сценой тех жарких дебатов.

Бесспорный вопрос о технике безопасности испытаний соседствовал с серьезной научной проблемой: как остаточная радиация, после перемешивания в атмосфере, воздействует на людей. Речь шла о малых дозах радиации на протяжении длительного времени, поэтому убедительные экспериментальные данные получить было нелегко. До сих пор – четыре десятилетия спустя, – эта проблема вызывает научные споры[5].

Накал тогдашних дискуссий запечатлен в книге, опубликованной в1961 году американским историком науки Э. Хибертом, в 1944-1945 годах работавшим в Манхэттенском проекте, и в рецензиях на нее, написанных двумя видными участниками того же проекта Артуром Комптоном и Клаусом Фуксом[6]. Первый рецензент, знаменитый американский физик и нобелевский лауреат, во времена Манхэттенского проекта возглавлял лабораторию, где была впервые проведена цепная реакция. Второй рецензент, знаменитый советский агент, освобожденный в 1959 году из британской тюрьмы, к тому времени поселился в ГДР и занял руководящую должность в Институте ядерных исследований. Рецензии эти, что неудивительно, противоположны одна другой, но обе одинаково критичны к американскому историку, обвиняя его одна в анти-, а другая в про-американизме.

За сценой западных дискуссий действовали и мощные ненаучные факторы. После того как в США в 1954 году рухнул маккартизм, стала распрямляться пружина левого либерализма. С другой стороны, военно-промышленный комплекс, хоть и не названный еще по имени, был уже вполне реальной силой. Вряд ли кого-то с большей легкостью причисляли к этой силе, чем Эдварда Теллера, «отца американской водородной бомбы». Особенно после его книги 1958 года «Наше ядерное будущее: факты, опасности и возможности»[7]. Книга предназначалась «для непрофессионала, не сведущего в атомах, бомбах и радиоактивности». И Теллер все это мастерски объяснил – и атомы, и бомбы, и радиоактивность. Объяснил с двумя явными целями – злободневной и долгосрочной: чтобы обосновать безопасность и необходимость ядерных испытаний и чтобы убедить в неизбежности ядерной энергии для будущего земной цивилизации. И для того, и для другого следовало обезвредить антиядерные страхи, поселившиеся в обществе.

Несколькими способами, с цифрами в руках Теллер продемонстрировал ничтожность опасности от радиоактивных осадков. Прежде всего он указал, что радиация от проведенных испытаний составляет лишь несколько процентов от естественной радиации, непрерывно идущей на Землю из космоса (космические лучи) и от естественно радиоактивных минералов. И подчеркнул, что простое перемещение с уровня моря на возвышенность – из Сан Франциско в Денвер, – добавляет к естественному фону в пять раз большую величину чем все испытания.

Особенно смехотворным Теллер представил беспокойство противников испытаний, сравнив опасность от радиоактивных осадков с бытовыми опасностями. Он свел в таблицу данные, насколько каждая причина сокращает среднюю продолжительность жизни:

И подвел итог: «Читатель видит, что опасность глобальных радиоактивных осадков соответствует одной унции (30 г) избыточного веса или одной сигарете в два месяца».

Средний американец, получив столь наглядное представление о мере грозящей ему опасности, должен был задать вопрос - так о чем же шум? И легко мог себе ответить: наверно, Альберт Швейцер и Лайнус Полинг замечательные люди, но ни в бомбах, ни в биологических эффектах радиации не сведущие. Первый – музыкант и религиозный философ, освоивший медицину, чтобы служить людям в африканском захолустье. Второй – выдающийся химик. Их Нобелевские премии – Премия мира у Швейцера в 1952 году и Премия по химии у Полинга в 1954 году, – прямого отношения к делу не имеют.

А тут специалист по бомбам и по радиации в уравновешенной манере разъяснил, что к чему. И в довершении этот специалист сообщил, что в Америке совсем недавно придумали «чистую бомбу», которая поражает огнем и ударной волной, а радиоактивности оставляет пренебрежимо мало – это термоядерная бомба, в которой атомная «зажигалка» сделана очень маленькой. Испытания таких чистых бомб оставляют еще меньше причин для беспокойства о радиоактивных осадках. И эти испытания необходимы для того, чтобы сделать ядерное оружие еще чище.

Само же чистое термоядерное оружие нужно вовсе не для «убийства миллионов мирных жителей» – это бессмысленно с военной точки зрения, – а для того, чтобы «остановить вооруженные силы агрессора», не дать возможность «красному блоку захватывать одну страну за другой, как только появится возможность», и чтобы, останавливая коммунистических агрессоров, не «убивать жителей той самой страны, свободу которой мы стараемся защитить».

Средний американец не знал, что отношение Теллера к «мощным коммунистическим странам, которые стремятся к мировому господству» имело существенную личную компоненту. Этот венгерский еврей, бежавший от нацизма, испытывал не меньшую антипатию к коммунизму. Как он объяснял в 1996 году своим российским коллегам: «События в Советском Союзе я стал воспринимать особенно эмоционально, когда мой хороший друг и прекрасный физик Лев Ландау был посажен Сталиным в тюрьму. Я знал его в Лейпциге и Копенгагене как страстного коммуниста. И я был вынужден прийти к выводу, что сталинский коммунизм не намного лучше, чем нацистская диктатура Гитлера»[8].

Теллер опирался на свидетельство своего друга юности и очевидца разгрома научной школы Ландау: «Вторую мою опубликованную работу в физике я сделал совместно с моим хорошим другом Л. Тиссой. Вскоре после нашего сотрудничества в Лейпциге он был арестован венгерским фашистским правительством как коммунист. Он потерял возможность найти работу в науке, и я порекомендовал его моему другу Льву Ландау в Харькове. Несколько лет спустя Тисса посетил меня в США. У него больше не было никаких симпатий к коммунизму. Лев Ландау был арестован в СССР как капиталистический шпион! Для меня значение этого события было даже больше чем пакт между Гитлером и Сталиным. К 1940 году у меня были все причины не любить и не доверять СССР»[9].

В 1958 году советские коллеги Теллера – за исключением Ландау, – были совершенно не готовы принять такую политическую картину мира. Однако, что касается картины профессиональной, или биофизики испытаний, которую Теллер обрисовал в 1958 году на основании измеренных и рассчитанных величин, физики Объекта с ней соглашались практически все. Лишь Сахаров увидел в этой картине серьезный дефект, не сводимый к физике и математике[10].

Моральные и политические выводы из цифр

Повод внимательно вглядеться в эту картину дала как раз та «чистая бомба», которая, по мнению Теллера, вообще снимала проблему. В своей книге Теллер упоминает испытание этого оружия, проведенное 19 июля 1957 года. В то же лето новое слово бомбовой науки прозвучало громогласно из уст президента США Эйзенхауэра – с явной целью утихомирить общественные антиядерные страсти[11].

Физики прекрасно понимали, что даже «идеально чистая бомба» производит неизбежное радиоактивное загрязнение. Термоядерные нейтроны делают радиоактивный изотоп углерода С¹⁴ , или радиоуглерод, прямо-таки «из воздуха» – из азота воздуха, - и эта радиоактивная грязь растворяется во всех людях. Ведь углерод – основной элемент живой природы, и в биологических процессах радиоуглерод неотличим от обычного. Поэтому доля радиоуглерода во всех живых организмах быстро уравнивается с его долей в атмосфере. А попав в организм, радиоуглерод живет и умирает по своим законам, а умирая – распадаясь, облучает – отравляет – организм своей радиацией.

Для физика, конечно, существен количественный вопрос – сколько образуется радиоуглерода и насколько вредоносно его излучение. А для защитника испытаний важнее слово «чистая». Теллер в своей книге вообще не упоминает о радиоуглероде.

В такой ситуации Сахаров и получил от Курчатова предложение написать статью о радиационной нечистоте «чистой бомбы»: «Первоначальная цель статьи была – осудить новую американскую разработку, не затрагивая “обычного” термоядерного оружия. То есть цель была откровенно политической, и поэтому присутствовал неблаговидный элемент некоторой односторонности. Но в ходе работы над статьей и после ознакомления с обширной гуманистической, политической и научной литературой я существенно вышел за первоначально запланированные рамки».

В статье Сахарова, датированной 8 июля 1958 года и опубликованной в научном журнале «Атомная энергия», физико-математический расчет (опирающийся на данные биологии) приводит к вполне определенным цифрам: каждая мегатонна «чистого» термоядерного взрыва в атмосфере рождает радиоуглерод, обрекающий на гибель 6600 человек в течение 8000 лет на всем земном шаре. С точки зрения статистики эти цифры в общем сходятся с оценкой Теллера – один день жизни или одна сигарета в два месяца. Почему же Сахаров избрал другую форму оценки? Чтобы лучше обслужить пропагандистскую цель и скрыть крохоборский масштаб своих выкладок?

Нет, он просто считал свой вывод отвечающим физической сути исследуемого общественного явления. Человечество под воздействием радиоуглерода можно уподобить уличной толпе, в которой некий злоумышленник открывает беспорядочную пальбу во все стороны. Меньшая доля радиоуглерода в атмосфере означает не то, что его шальные пули станут легче и мягче – пули останутся теми же самыми, какими их изготовила природа для распада радиоуглерода, – просто выстрелы станут реже. Но отдельный выстрел останется столь же губителен. Поэтому и говорить надо не о том, что жизни всех прохожих укоротятся равномерно на один день, а о том, что погибнут те невезучие, в кого попадет шальная пуля. Эта опасность существенно отличается от других, включенных Теллером в таблицу. Избыточный вес, курение и другие старомодные опасности зависят от действий самого человека. От действия радиоуглерода укрыться невозможно.

Злоумышленник с радиоуглеродным «пистолетом» в руках невидим прохожим, но зрением физика-теоретика Сахаров его видит и верит глазам своим. Для него гибель людей от последствий испытаний – как бы их мало ни было по сравнению с умирающими от других причин, – неоспоримый научный факт. Фактом для него было и то, что даже если прекратить испытания, обойма злоумышленника опустеет наполовину лишь через 5570 лет – таково время полураспада радиоуглерода. Но если не прекратить, каждая новая мегатонна испытаний вкладывает в обойму еще 6600 смертельных зарядов. В этом доверии к своим цифрам он был типичным физиком-теоретиком.

Но он же был гуманитарным практиком, когда ощутил свою личную ответственность за действия невидимого убийцы и поставил в своей статье вопрос, выходящий за рамки физики:

«Какие моральные и политические выводы следует сделать из приведенных цифр?»

Так, в 1958 году он впервые в своей публикации употребил столь далекие от физики слова «моральные и политические». Единственный вывод, прямо следующий из его цифр, – что по вредоносным последствиям атмосферного испытания «чистая» бомба не отличается принципиально от «грязной» и что продолжение испытаний губит людей, нисколько к ним не причастных.

Когда, по просьбе Курчатова, Сахаров подготовил также популярную версию своей статьи (датирована 24 мая 1958 года), то там он уже использовал фразеологию, соответствующую газетным аксиомам тогдашней советской идеологии. По свидетельству самого Сахарова, это отражало его тогдашнюю позицию, «только еще немного начинавшую отклоняться от официальной». Однако уже из порядка слов «моральные и политические» видно, что политическая фразеология Сахарова, не отличаясь, прямо скажем, оригинальностью, имела подчиненное значение. В ней главенствовал моральный мотив, и это дважды примечательно. Во-первых, потому что расходилось с соотношением морали и политики в советской идеологии, где нравственным считалось то, что способствует скорейшей победе коммунизма. А во-вторых, сами моральные выводы отличали Сахарова от его военно-научных коллег по обе стороны «мировой баррикады».

Теллер в том же 1958 году завершил свою защиту испытаний тоже словами о моральной политике: «Говорят, недопустимо подвергать опасности даже одну человеческую жизнь. Но разве не более реалистично и не более соответствует идеалам человечности, если мы будем добиваться лучшей жизни для всего человечества?»[12] 

Этот риторический вопрос можно считать переводом – на американский язык с советского, – поговорки «Лес рубят – щепки летят».  Сахаров писал, что в сталинские времена принимал этот закон российской истории. В 1958 году он готов был признать и американскую версию правильной, если бы в нее вкладывали «идеи мирного сосуществования, невмешательства, разоружения и в первую очередь прекращения ядерных испытаний, а не авантюристические идеи вооруженного равновесия (т. е. гонки вооружений), от которых один шаг до идеи превентивной войны».

К этому он добавил свое представление о советской политике:

«В целях обеспечения безопасности перед лицом ядерного вооружения США и Англии советское государство было вынуждено разрабатывать и испытывать ядерное оружие. Однако целью политики СССР и других стран социалистического лагеря является не гонка вооружений, а мирное сосуществование, разоружение и запрещение ядерного оружия – оружия массового уничтожения. Важный шаг в этом направлении сделан 31 марта 1958 года [в этот день СССР объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний]. Позиция советских ученых ясна. Это безоговорочная поддержка исторических, гуманных решений Верховного Совета СССР. Мы твердо верим, что это также позиция подавляющего большинства ученых зарубежных стран»[13].

Видно, что у отца советский водородной бомбы была тогда не менее ясная военно-политическая картина мира, чем у отца американской, в которой «красный блок стремился к мировому господству».

Когда на эти две картины, разделенные железным занавесом, смотришь из нашего далека, невольно вспоминаешь Киплинга: «Запад есть Запад, Восток – Восток, и вместе им не сойтись…»

А если бы сошлись? Любопытно было бы посмотреть, как эти два физика сравнивают свои черно-белые – или красно-белые, – политические картины, в которые искренне верят. Тогда они, можно думать, уяснили  бы глубину взаимного недоверия, разделяющего два блока, и, как знать, могли бы изменить свои политические взгляды. Однако встретились они лишь через тридцать лет, и Сахарову предстояло вырабатывать свои политические представления на отечественном материале без американской помощи.

Но даже если бы Теллер и Сахаров встретились в 1958 году, различие в понимании проблемы испытаний им, видимо, было бы труднее согласовать, чем в политике. Ведь Сахаров не находил сочувствия к своей моральной позиции и у большинства своих советских коллег, при общеполитическом единомыслии: «Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, – не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей». Сахаров упоминает только одно исключение – Виктора Адамского: «К моим мыслям о вреде испытаний [он] относился сочувственно, что было для меня поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне казалось, цинизма».

Другие коллеги считали его проблему надуманной, крайне преувеличенной. Что-то вроде Ивана Карамазова, который не соглашался принять высшую мировую гармонию, если за нее надо платить слезами хотя бы одного ребенка. Однако Сахаровым двигало чувство личной – профессиональной – ответственности, а не общие рассуждения о мировой гармонии. Он чувствовал себя ответственным за тысячи беззащитных жертв, не распределяя вину на многих причастных политиков и физиков и не успокаивая себя «малыми» масштабами жертвоприношения. Приводя в статьях 1958 года свои доводы, он обращался и к своим советским коллегам, у которых не находил понимания.

Почему нельзя видеть в этих «человеческих расходах» плату за технический прогресс, подобную жертвам автомобилизма? К автокатастрофам приводит небрежность конкретных людей, несущих за это уголовную ответственность, а жертвы ядерных испытаний принципиально анонимны, и, значит, их «непредумышленные» убийцы – и он сам в том числе, – неподсудны: «Страдания и гибель сотен тысяч жертв, в том числе в нейтральных странах, а также в будущих поколениях» – это преступление, и притом безнаказанное, «поскольку в каждом конкретном случае гибели человека нельзя доказать, что причина лежит в радиации, а также в силу полной беззащитности потомков по отношению к нашим действиям».

Наконец, он приводит совсем уж наглядный – детский – аргумент: «Судья рассматривает обвинения в убийстве независимо от тысяч других смертей и катастроф большого города и при отсутствии смягчающих обстоятельств выносит приговор, какой бы малый процент не составляла данная трагедия ко всей массе трагедий»[14].

Ничего у него не получилось – коллеги отказывались смотреть на себя как на обвиняемых в убийстве[15]. Они, правда, помалкивали, – такого рода вопросы в СССР публично не обсуждались. Поэтому Сахаров писал фактически лишь о себе, когда провозглашал: «Отдаленный по времени характер последствий радиоуглерода не смягчает моральной ответственности за будущие жертвы. Лишь при крайнем недостатке воображения можно игнорировать те страдания, которые происходят не “на глазах”.  Совесть современного ученого не может делать отличия между страданиями его современников и страданиями отдаленных потомков»[16].

Голос совести Сахарова соответствовал тогдашним целям советской политики. Публикацию обеих сахаровских статей одобрил лично Хрущев. Популярную статью перевели на несколько языков и использовали в советской пропаганде за рубежом. А по-русски… не стали печатать. Видно, не хотели пугать советский народ – он мог ведь не понять, что речь идет о том, что будет через тысячи лет. Сахаров тогда, похоже, не придал значения этой непубликации – он обращался прежде всего к физикам и политикам, а не к «широким массам». Он предложил послать текст своей статьи американскому сенатору Андерсону, участвовавшему в обсуждении проблемы ядерных испытаний.

Как сахаровский политический дебют был воспринят на Западе? Никак, хотя обе его статьи перевели на английский язык [17]. О переводе популярной статьи позаботились советские пропагандисты, а научную американцы перевели сами. Специальное Консультативное бюро (Consultants Bureau) занималось систематическим переводом советской научно-технической литературы, включая и журнал «Атомная энергия» – внимание к советской науке резко усилилось после запуска спутника в 1957 году.

И тем не менее ни западные противники испытаний, ни их сторонники не услышали голос из СССР — слишком были заняты друг другом. А ведь те и другие могли использовать советскую статью в своих целях. Сторонники испытаний могли бы укорить своих оппонентов, что те дудят в одну дуду с советской пропагандой. Противникам было что возразить. Во-первых, и американский ученый – Полинг – сделал аналогичные оценки воздействия радиоуглерода ( в журнале «Science»[18]). А, во-вторых, могли бы обратить внимание, что о моральной преступности испытаний пишет не пропагандист, а физик, причастный к разработке термоядерного оружия, а возможно и сам «отец» советской водородной бомбы – к стыду его американских коллег.

Но можно ли было без помощи ЦРУ «вычислить» служебное положение автора, неизвестного на Западе? Вполне. Достаточно было взять «Биографический словарь деятелей естествознания и техники», выпущенный «Большой советской энциклопедией», и там среди мировых и российских научных светил найти семистрочную статью «Сахаров, Андрей Дмитриевич», которая сообщала, что он с 1945 работает в Физическом институте АН СССР, что он стал академиком в тридцать два года, и что в 1950-м он совместно с И. Е. Таммом сделал важную работу по термоядерной физике[19]. Но публикаций по этой работе не указано, перечислены лишь три заметки в физических журналах 1947 и 1948 годов. Если еще учесть, что именно в 1953 году испытана советская водородная бомба, а в 1958-м Тамм получил Нобелевскую премию, то не так уж трудно сообразить, кто такой Сахаров - пропагандист или физик самого первого ряда в советском ядерном проекте.

Однако пушкинское наблюдение «мы ленивы и нелюбопытны» действует и за российской границей. Инкогнито Сахарова осталось нераскрытым, и западным научно-политическим активистам не пришлось недоумевать, почему же в Советском Союзе все «не как у людей», почему тамошний разработчик ядерного оружия выступил против испытаний?

Сейчас-то мы знаем, что по этой части у нас все было как у людей, и что Сахаров просто оказался «уродом» в семье разработчиков ядерного оружия. Но почему его мучило то, что не беспокоило других? Он сам задавал себе такой вопрос и попытался ответить на него:

«Большую психологическую роль при этом (и в дальнейшем) играла некая отвлеченность моего мышления и особенности эмоциональной сферы. Я говорю здесь об этом без самовосхваления и без самоосуждения – просто констатирую факт. Особенность отдаленных биологических последствий ядерных взрывов <...> в том, что их можно вычислить, определить более или менее точно общее число жертв, но практически невозможно указать, кто персонально эти жертвы, найти их в человеческом море. И наоборот, видя умершего человека, скажем от рака, или видя ребенка, родившегося с врожденными дефектами развития, мы никогда практически не можем утверждать, что данная смерть или уродство есть последствие ядерных испытаний. Эта анонимность или статистичность трагических последствий ядерных и термоядерных испытаний создает своеобразную психологическую ситуацию, в которой разные люди чувствуют себя по-разному. Я, однако, никогда не мог понять тех, для кого проблемы просто не существует».

В мышлении Сахарова редчайшим образом соединялось очень отвлеченное и совершенно конкретное. Как сказал о нем Тамм в отзыве 1953 года: «Физические законы и связи явлений для него непосредственно зримы и ощутимы во всей своей внутренней простоте». Успех его бомбовых изобретений определялся свободным владением отвлеченной теоретической физикой и умением обращаться с ощутимыми «железками», в которых он эту физику заставлял работать. Так же естественно он когда-то переходил от прибора, сделанного им «в железе» на Ульяновском патронном заводе, к отвлеченным вопросам теоретической физики.

Размышляя о биологических последствиях ядерных испытаний, он ясно видел перед собой конкретный итог – смерть и врожденные уродства, пусть и анонимные. Теоретически размазать эти реальные конкретные трагедии, распределить их на всех – по одному дню укоротив жизни всех людей на планете – было для него просто неправильным теоретизированием, если не политиканством. Такая особенность мышления подкрепляла эмоцию социальной ответственности, но не могла целиком определить ее. К мышлению добавились жизненный опыт и моральное наследие.

Сахаров на всю жизнь усвоил урок, полученный при испытаниях его Слойки в 1953 году. Тогда только счастливая случайность предотвратила беду, подобную той, что случилась с японскими моряками в марте 1954 года. Счастливую случайность обеспечил человек, прямо не отвечавший за исход испытания. Можно себе представить, как бы казнился Сахаров, если бы радиоактивный дождь – из-за его непредусмотрительности, – пал бы на головы не эвакуированных вовремя «казахчат».  Раз уж взялся за такое смертоносное дело, изволь нести свое бремя ответственности!

Один из сотрудников Сахарова вспоминает сказанное им уже во время политического вольномыслия «Если не я, то кто?» – и понимает это как проявление бесстрашия[20]. С не меньшим основанием в этой фразе можно видеть и трезвое осознание академиком своего социального положения – положения «отца водородной бомбы». Этот эмпирический факт укреплял его чувство личной ответственности, корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к «научной семье», в которой он формировался, и, тем самым, к наследию российской интеллигенции.

Мораторий объявленный, нарушенный и отмененный

Сахаров принимал на себя ответственность за радиоактивное отравление будущего планеты, но при этом вовсе не снимал ответственности за ее настоящее. Предотвратить ядерную войну, по его тогдашним представлениям, можно было только одним способом – поддерживая баланс ядерного вооружения с США. Советская ядерная мощь должна была заставить Запад искать политическое решение всех проблем, включая и самую главную – надежное обеспечение мира. И договор о полном прекращении ядерных испытаний казался тогда ему, как и советским руководителям, возможным промежуточным шагом к прочному миру.

Поддерживать баланс ядерного вооружения означало вполне конкретное дело – разрабатывать образцы вооружения все более совершенного и приспособленного для разных военных целей, придумывать, конструировать, испытывать и передавать военным. Для большинства спецфизиков это была интересная, престижная и высокооплачиваемая работа.

И вот 31 марта 1958 года Советское правительство громко заявило об одностороннем прекращении ядерных испытаний. В своей майской статье об опасности этих испытаний Сахаров написал о безоговорочной поддержке советскими учеными этого «исторического, гуманного решения». Вряд ли, однако, так уж безоговорочно отнеслись к этому ученые, которых он знал повседневно на Объекте. Ведь они не разделяли сахаровское отношение к опасности испытаний. Кроме того, прекращение испытаний ставило под вопрос их профессиональное будущее. Но даже и самые сознательные из них, те, кто ставил общественное выше личного, с большим недоумением узнали о решении правительства. Для них оно было такой же неожиданностью, как и для властей США.

И Сахаров узнал об уже принятом решении случайно, приехав в ЦК по совсем другому поводу. Он очень хотел прекращения испытаний, но и он без восторга воспринял такой самодержавный – без консультаций со специалистами, – способ ведения дел в сложной научно-технической области.  Тогда, правда, он слишком доверял послесталинскому руководителю страны Хрущеву, чтобы дать волю сомнениям. Разоблачение Сталина, массовая реабилитация жертв террора и общая культурная «оттепель», провозглашение мирного сосуществования побуждали советского человека многое прощать руководителям страны, если человек этот держался за идеальный социализм (и, добавим, не знал, что такое реальный капитализм).

Осенью 1956 года Сахаров спросил Тамма, нравится ли ему Хрущев: «Я прибавил, что мне – в высшей степени, ведь он так отличается от Сталина. Игорь Евгеньевич без тени улыбки на мою горячность ответил: да, Хрущев ему нравится и, конечно, он не Сталин, но лучше, если бы он отличался от Сталина еще больше».

Задним числом легко сказать, что Сахаров преувеличивал отличие Хрущева от Сталина, а западные лидеры – преуменьшали. И все же с нынешней точки зрения, обогащенной историко-архивными знаниями, легче понять западных руководителей. Когда не веришь в историческую неизбежность всеобщей победы коммунизма, то легче заметить, что сама структура советского государства не изменилась после Сталина.  Пирамида власти была по-прежнему очень крута, почти вертикальна – слишком многое определяли те немногие, кто находился наверху, особенно тот один, кто был в данный момент на вершине. По-прежнему, пирамида охраняла себя от любых колебаний, не разрешая гражданам страны знакомиться с внешним миром. По-прежнему пресса была под полным контролем правительства.

Как это называть - «диктатура пролетариата», «автократия» или «советская власть», - не так важно. Важно, что с таким правительством трудно иметь дело, трудно предвидеть его действия, трудно проверять и еще трудней ему доверять. А то, что советские руководители, похоже, действительно верили в особую историческую миссию по освобождению всего человечества, делало их еще менее надежными партнерами в международной политике.

Разоблачение сталинских преступлений виделось Сахарову и многим советским интеллигентам самоочищением и восстановлением «истинного, ленинского социализма». Западный прагматичный политик в этом разоблачении видел просто инструмент борьбы за личную власть. Даже сейчас, когда видно, что то был сплав обоих компонентов, трудно установить их реальное соотношение. Оба компонента сработали, когда в арсенал советской политики вошло «мирное сосуществование». Этот важнейший сдвиг в идеологии произошел в 1954 - 1956 годах после долгих лет сталинской веры в неизбежность мировой войны, которая и приведет к глобальной победе социализма. [21] Рождение водородной бомбы способствовало этому сдвигу – помогло политическим лидерам понять, наконец, то, что физики-теоретики Эйнштейн и Бор осознали сразу же после рождения атомной бомбы  - что речь идет о смертельной угрозе всей  цивилизации, что третья мировая война – это всеобщее взаимоуничтожение.

В 1953 году два американских президента публично признали это. В январе, два месяца спустя после первого термоядерного взрыва («Майк»), Гарри Трумэн в своей прощальной речи, зная (но не раскрывая) масштаб мощности нового оружия, провозгласил, что термоядерная война «разрушила бы саму структуру цивилизации». В декабре, через четыре месяца после советского термоядерного испытания, Дуайт Эйзенхауэр в своей речи «Атомы для мира» в ООН сказал о «вероятности уничтожения цивилизации» и объяснил качественно новую ситуацию, созданную новым оружием: даже значительное превосходство в ядерных вооружениях у страны, подвергшейся нападению, не делает для нее приемлемой цену, которую она заплатит. Политикам понадобилось убедиться, что мощь ядерного оружия за считанные годы возросла в тысячу раз и что это вовсе не предел.

Первый советский руководитель, признавший новую реальность, председатель Совета министров Маленков заявил публично 12 марта 1954 года, что новая мировая война означала бы конец мировой цивилизации. Он лучше других советских вождей был подготовлен к этому признанию – более образован научно-технически (окончил МВТУ) и информирован. Его человек В. А. Малышев (также выпускник МВТУ) возглавил ядерный проект после Берии. 1 марта в испытании «Браво» американский термоядерный взрыв поразил не только японских рыбаков, но и весь мир. Вскоре Маленков получил анализ ситуации, сделанный Курчатовым и тремя другими видными учеными. Так что 12 марта он отвечал и на декабрьскую речь американского президента и на мартовскую демонстрацию американской термоядерной мощи. Однако этот реализм во внешней политике стоил ему внутриполитического краха. Хрущев воспользовался возможностью, чтобы устранить своего главного политического конкурента, раскритиковав его за отход от (сталинской) линии партии и за «ядерное паникерство».

Не прошло и двух лет, как на XX съезде партии, Хрущев, уже потеснивший своих недавних соратников, сам провозгласил, что партия взяла на вооружение само мирное сосуществование. Что мог думать об этом мирно-коммунистическом оружии западный наблюдатель? Принципиальный пересмотр политической картины мира в ядерный век или политиканство и пропаганда?

Последующие действия Хрущева-политика, как и его «Воспоминания», говорят о том, что то было не просто политиканство. Он не был фанатиком, готовым принести в жертву свой народ ради торжества идеи. Его простой – мужицкий, – здравый смысл был против войны. Однако не видно признаков, чтобы он осознал принципиально новую политическую реальность, созданную высоконаучной техникой. Его научный уровень проявился в том, что до конца своей политической карьеры он поддерживал Лысенко.

В январе 1958 года журнал «Time» объявил Хрущева человеком года и посвятил ему специальную статью. Символом года стал спутник – точнее два первых спутника Земли, запущенных в СССР и на четыре месяца опередивших американский. Рассказала статья и о других достижениях «коренастого и лысого, говорливого и блестящего руководителя России», который в 1957 году «перегнал, перехитрил, перехвастал и перепил всех». Но в заключение статья дала ему совет: «В свои шестьдесят три года Никита все еще не получил абсолютную власть, пока о нем можно лишь говорить как о предводителе банды. И чтобы держать такую банду под контролем, как Никита хорошо знает, требуется гораздо больше политического искусства, чем когда либо требовалось Сталину. Хрущевской России нужны думающие люди – ее ученые и инженеры, – и Хрущев должен разрешить им думать. Они требуют уважения. Они могут обойтись без Хрущева, но Хрущев без них обойтись не может»[22].

Похоже, этот совет Хрущеву не показали. Во всяком случае решение прекратить ядерные испытание он принял безо консультаций с учеными. Американские политики не могли себе такого даже представить и увидели в этом очередную восточно-коммунистическую хитрость: русские, наверно, испытали все, что хотели, и теперь могут прекратить испытания надолго – зарабатывая политические очки и подбадривая леволиберальную оппозицию на Западе. Поэтому руководители США ответили, что прежде чем присоединяться к мораторию, они должны провести все свои запланированные испытания. За лето 1958 года они провели около тридцати ядерных взрывов, и Хрущев приказал возобновить испытания.

В те годы Сахаров не проявлял интереса к политике, выходящей за пределы его профессии. Сам истинный профессионал, он уважал других профессионалов. Как человек «абсолютной честности» (пользуясь его словарем), он скорее был готов предположить, что чего-то важного не знает во внешней политике, чем «профнепригодность» столь высоко-государственного деятеля, как Хрущев, или непригодность социальной системы его страны. Сахаров попытался спасти мораторий и заодно лицо страны силами своей профессии,  с помощью незадолго до того предложенного «метода реги­стрируемых невзрывных цепных реакций». [23] Этот метод позволяет проверять «изделия» без полномасштабного ядерно-взрывного испытания.  Сахаров убедил Курчатова в технической возможности этого пути, и тот полетел в Крым, где Хрущев проводил свой отпуск.

Лидер страны, однако, лучше знал, что возможно, а что нет, и отказался от рекомендаций физиков, всей душой преданных стране. Серия из двадцати испытательных взрывов прошла в октябре, и спустя несколько месяцев, выступая на съезде партии, Курчатов доложил, что они «показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учеными и инженерами. В результате Советская Армия получила еще более мощное, более совершенное, более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное оружие».

Приведя эти слова в своих воспоминаниях, Сахаров с ними соглашается.

Вместе с этим, оба преданных стране физика получили основание думать, что, быть может, и в самом деле руководитель страны лучше их знал, что надо делать – после советского взрыва 3 ноября 1958 почти три года на полигонах сверхдержав царила ядерная тишина (ее нарушило лишь первое французское испытание в 1960 году).

В неядерной политике, однако,  эти три года были совсем не тихими. Неожиданно для обеих сверхдержав в начале 1959 года произошла революция на Кубе. Про-социалистические слова и дела молодых бородатых революционеров вызывали резкую антипатию в США и, наоборот, горячие симпатии в СССР. Особенно после того, как революционеры разгромили – без посторонней помощи, – тысячный отряд контрреволюционеров, обученных и вооруженных в США.

Другое событие, о котором узнали все, произошло 1 мая 1960 года, в день, который в СССР по традиции отмечался как праздник мира и труда (хотя и назывался Днем международной солидарности трудящихся). В тот день над территорией СССР был сбит американский самолет-шпион U-2. Думая, что пилот погиб, американское правительство пыталось вначале отрицать разведывательный характер полета. Однако пилот Фрэнсис Пауэрс был захвачен живым и предъявлен публике вместе с его шпионским снаряжением. Этот международный скандал привел к срыву намеченной на 16 мая встречи глав четырех ядерных держав.

На таком советско-американском фоне, после двух с половиной лет ядерного моратория, Хрущев решил его отменить. О своем неожиданном решении он сообщил ученым-ядерщикам на специально созванном совещании в Кремле в июле 1961 года. Причинами он назвал изменение международной обстановки и то, что по числу испытаний СССР существенно отставал от США. Соотношение на тот момент, действительно, было 83:194, но оно не менялось с начала моратория.

Сахаров считал, что возобновление испытаний не было нужно технически, поскольку не было разработок, нуждающихся в проверке, и сказал об этом в своем выступлении. Поскольку никакой реакции на это его заявление не последовало, он, сев на место, написал записку Хрущеву, развив свою аргументацию. Хрущев ответил на записку чуть позже, за обедом, устроенным для участников совещания. По воспоминаниям Сахарова, глава государства разгорячился, раскричался, что Сахаров лезет не в свое дело, ничего не понимая в политике, что у него много иллюзий. И пообещал взять его с собой, когда следующий раз он поедет на переговоры с капиталистами: «Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может, он тогда поймет кое-что».

Никто из присутствовавших Сахарова не поддержал.

Через несколько недель, во время доклада правительству о подготовке к испытаниям, Хрущев спросил, понял ли Сахаров свою ошибку и услышал непривычный ответ: «Моя точка зрения осталась прежней. Я работаю, выполняю приказ».

Как это понимать? Что он готов выполнить любой приказ партии? Или что он не узнал никаких опровергающих доводов, но допускает, что они у Хрущева есть и просто не могут быть ему изложены? Он ведь и в самом деле никогда не участвовал в переговорах с капиталистами и не знал, какие аргументы для тех весомы.

Тогда Сахаров доверял руководителю страны.  Доверие это питалось не только неблаговидными действиями американцев и тем, что в 1958-м году Хрущев оказался прав – советские осенние испытания не помешали установлению моратория. Важнейшим источником доверия была десталинизация,  главным гарантом которой был лично Хрущев – при молчаливом сопротивлении большей части номенклатуры.

Напомним, что 1961 год – это год ХХII съезда партии, на котором постановили вынести мумию Сталина из мавзолея. Это был год, когда Солженицын вышел из своего литературного подполья, а опубликовать его «Один день Ивана Денисовича» разрешил сам Хрущев[24].

Еще убедительнее о том времени говорят слова в дневнике Лидии Чуковской, посвященном ее дружбе с Анной Ахматовой: «Новое время, до которого мы дожили, дожили, дожили…»[25] Эти две женщины жили поэзией, безо всяких про- и антисоциалистических чувств. Их общественным идеалом была прежде всего возможность открыто говорить то, что думаешь, то, что чувствуешь. «Новое время» позволило Ахматовой не только читать вслух «заветные строфы», но даже диктовать их, с тем чтобы Чуковская их записала и унесла с собой. В «старое время» Ахматова писала стихи на бумаге, давала прочесть и тут же сжигала.

Не так уж много для новой эры? Это если смотреть, удалившись на несколько десятилетий в будущее или на несколько тысяч километров к западу. У Лидии Чуковской и ее соотечественников под рукой был другой аршин – со сталинским клеймом.

Царь-бомба

Сотрудник Сахарова Виктор Адамский вспоминает их настроение во время подготовки к испытаниям 1961 года: «Мы все, включая и Андрея Дмитриевича, придерживались наивно-патриотической точки зрения, состоявшей в том, что у нас должны быть самые мощные, самые эффективные заряды, и это должно быть известно «потенциальному противнику», а также «людям доброй воли», которым надлежало «воздействовать на свои правительства, чтобы они согласились на его запрещение»[26].

Сахаров участвовал в разработке двух «изделий» для этой серии испытаний. Оба не имели непосредственного военного назначения (что он и имел в виду, выступая в Кремле наперекор Хрущеву). Одно рассчитывалось на 100 мегатонн, однако испытывалось в максимально «очищенном» варианте, что наполовину снижало мощность. Но все равно это в три с лишним раза превышало американский рекорд.

Это «изделие» иногда называют Царь-Бомбой по аналогии с двумя знаменитыми реликвиями Московского Кремля. Аналогия, однако, сильно хромает. 40-тонная Царь-Пушка, никогда не стрелявшая, и 200-тонный Царь-Колокол, никогда не гремевший, – символы бессмысленного величия. А Царь-Бомба прогремела на весь мир. Энергия взрыва в несколько раз превысила сумму всех взрывов второй мировой войны, включая и два атомных. Американские оружейные эксперты не видели никакого военного смысла в таком взрыве. Но политический эффект был достигнут, прежде всего – внутри страны. О предстоящем рекордном взрыве Хрущев объявил в первый день работы XXII съезда партии, а в последний день съезда делегаты узнали об успехе испытания. Узнали об этом и «потенциальные противники».  Их физики, изучив пробы воздуха, пришли к выводу, что русские взорвали бомбу мощностью 58 мегатонн и 98-процентной чистоты. Американцы несколько переоценили «достоинства» русского изделия, но и реальные 50 Мт и 97% остаются рекордами. Будем надеяться, навсегда.

А что же главный рекордсмен? Ведь, согласно сахаровским подсчетам, даже стопроцентно чистые 50 мегатонн, взорванные в атмосфере, это 50 ? 6600= 330 000 жертв за 8000 лет. Как Сахаров относился к этому числу? У него же хватало воображения, чтобы за цифрами видеть страдания людей, малышей, рожденных с генетическими дефектами, и взрослых, гибнущих в расцвете лет от рака. Как он укротил свое воображение?

Он «считал, что необходимо выжать все из данной сессии [испытаний], с тем чтобы она стала последней». И для этого готовил еще один испытательный взрыв: «Одновременно с “большим” я усиленно занимался изделием, которое мысленно называл “инициативным”. <...> По одному из параметров [оно] было абсолютно рекордным. Пока оно делалось без “заказа” со стороны военных, но я предполагал, что рано или поздно такой “заказ” появится, и уж тогда – очень настоятельный. При этом могла возникнуть ситуация, аналогичная той, которая в 1958 году привела к возобновлению испытаний. Этого я хотел избежать во что бы то ни стало!»

Рекордность «инициативного» изделия была не столь понятна начальству, как просто рекордная мощность. И Сахаров действовал с внеплановой инициативой: «Я (единственный раз в жизни) проявил чудеса блата, собрав детали из кусочков плутония (или урана-235), взятых взаймы».

Чтобы эта серия испытаний стала последней?!

Похоже на правду. Но похоже и на «иллюзорный мир себе в оправдание».

Чем занимался академик Сахаров и его сотрудники в те три года, что держался мораторий? На Кремлевском совещании в июле он рассказал о нескольких «научно-фантастических» разработках, которые велись в его отделе, как, например, ядерный двигатель для космического корабля – «взрыволета». Однако на Объекте деньги платили не за научную фантастику. Вокруг Сахарова были молодые физики, искавшие область применения своим талантам, и сам он был молодым и творчески активным физиком-изобретателем. Поэтому «во время трех лет моратория был накоплен большой «задел» идей, расчетов и предварительных разработок».

Одна из таких разработок возникла в мае 1960 года. В связи с зарубежными сообщениями о суперводородной бомбе в 1000 мегатонн, Сахаров с двумя сотрудниками в краткой «информационной справке» оценили осуществимость подобных «изделий» и предложили конкретную схему. Она и стала основой Царь-Бомбы 1961 года[27]. Но ведь Сахаров еще в своей популярной статье 1958 года, упомянув что мощность типичной водородной бомбы – пять мегатонн, уверенно написал: «Фактически возможно изготовление водородных бомб в 10 и даже в 100 раз большей мощности»! ? Это писал Сахаров-физик, – для физика тут в самом деле не было принципиальных проблем. Но для Сахарова-изобретателя была проблема, как это осуществить «в железе». Это другой уровень проблемы, но – со времен его заводского изобретательства – тоже способный «включить» его фантазию.

Самый гуманитарный из тогдашних сотрудников Сахарова, вспоминая о событиях полувековой давности, пишет, что задача создания сверхмощной бомбы была решена «физически красиво»[28]. Чтобы согласиться с ним, надо как минимум иметь допуск к совершенно секретной технической информации. Но чтобы ужаснуться, достаточно вспомнить, о решении какой задачи идет речь. Как они могли отвлечься от нечеловеческого смысла этой «физически красивой» задачи?

Тут вспоминается доктор Феликс Хонникер, изображенный Куртом Воннегутом в его «Колыбели для кошки» примерно в то самое время (1963). Герой книги, один из отцов атомной бомбы и нобелевский лауреат, Хонникер с увлечением работал над созданием «льда-9», который замораживал все, к чему прикасался. Физик был настолько увлечен своей задачей, что опасность заморозить всё на Земле отошла для него на второй план. Это – карикатура, но карикатура на реальность. Да, есть простор для творческой фантазии и в страшной области ядерного оружия, есть и привыкание к повседневности этой страшной физики. Об этом психологическом настрое Сахаров рассказал с горечью в своих «Воспоминананиях» - в истории о том, как он сам пытался найти военное применение Царь-Бомбы:

«После испытания “большого” изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счет, их легко сбить) – т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты, – в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов – как надводным взрывом “выскочившей” из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом – неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами».

Чем не Царь-торпеда?

«Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал П. Ф. Фомин (в прошлом – боевой командир, кажется Герой Советского Союза). Он был шокирован “людоедским” характером проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооруженным противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта».

Эту историю мы знаем только из воспоминаний самого Сахарова. А всякие воспоминания - это соавторство памяти, честности, разума и совести. Чтобы воздать должное каждому из этих соавторов, надо знать сухие факты истории. Сейчас, когда многое тайное уже стало явным - рассекреченным, стало ясно, что рассказ Сахарова говорит больше о его совести, чем об исторической реальности. Реальность же такова: идея гигантской ядерной торпеды для атаки береговых объектов возникла задолго до Царь-бомбы, и даже до испытания Слойки, и вовсе не у Сахарова, - соответствующее постановление подписал сам Сталин 9 сентября 1952 года[29]. Торпеде присвоили кодовое название Т-15, она имела длину около 25 метров и вес 40 тонн.

А что касается сахаровской Царь-торпеды, то ее идея… пришла из-за океана. Командир американской подводной лодки, наблюдавший советский «Царь-взрыв» 1961 года, вернувшись домой, высказал в журнале идею о применении подобного заряда как нового вида морского оружия. Вырезка из этого журнала попала к Хрущеву, и тот поручил «министрам среднего машиностроения и обороны с привлечением [академика] М. А. Лаврентьева проработать этот вопрос»[30]. Проработкой вопроса руководил тот самый адмирал Фомин, с которым беседовал Сахаров. Адмирал Фомин ведал ядерным полигоном на Новой Земле, на котором испытывались все типы «людоедского» термоядерного оружия - бомбы, ракеты, торпеды. Новый тип - суперторпеда, как предполагалось, в результате подводного супер-взрыва породит суперволну (искусственное цунами), способную «смыть» империализм с лица Земли. На американское счастье, исследования опровергли это предположение[31].

Но даже если бы результат тех исследований был «положителен», в чем новое оружие более людоедское, чем любое другое ядерное оружие стратегического назначения? Что гуманней - сжечь население города термоядерным взрывом или утопить его в гигантской волне? О дилеммах такого рода, в сущности, никто и не думал. Дилемма была другая: произойдет ли ядерное самоубийство человечества или нет? Изобретение термоядерной бомбы помогло осознать, что все виды стратегического оружия создаются не для применения, а для устрашения. Древняя формула войны и мира почти не изменилась: хочешь мира, устрашай потенциального агрессора.

Такое устрашение - серьезное дело, и Сахаров им занимался не за страх, а за совесть, но еще и по инерции, не продумывая заново стратегически-устрашающее равновесие сверхдержав. Для иллюстрации своей добросовестной инерции он и рассказал о несостоявшейся Царь-торпеде. При этом, недовольный собой, он фактически возвел на себя напраслину. На самом деле он «нафантазировал» лишь новый двигатель для торпеды - «прямоточный водо-паровой атомный реактивный». А слова «я решил...», создающие впечатление, что он был инициатором самой «людоедской» торпеды, позволили ему не раскрыть секрет, что в СССР оружие такого рода разрабатывалось еще с начала 1950-х годов.

Потенциальная агрессия, устрашение, политические иллюзии и оружейные фантазии были реалиями того мира, в котором жил Сахаров в «героический период» его жизни. Этот, во многом иллюзорный, мир рождал «ощущение исключительной, решающей важности работы для сохранения мирового равновесия в рамках концепции взаимного устрашения (потом стали говорить о концепции гарантированного взаимного уничтожения)».

В иллюзорном мире жил и Хрущев. Судя по его воспоминаниям, он толком не понимал возражений Сахарова против испытаний, но понимал, какого рода силы двигали физиком, который перечил ему. И поэтому испытывал к нему что-то вроде благоговения, даже назвал его – после еще двух противостояний, - «нравственным кристаллом среди ученых»[32]. А когда, после испытаний 1961 года, Хрущеву дали на утверждение наградной список и он не увидел там имени Сахарова – потому что тот-де был против испытаний, – генсек возмутился. И Сахаров получил свою третью звезду Героя социалистического труда[33].

Иллюзорный мир Сахарова дал трещину через год.

Самый страшный урок

1962 год Сахаров назвал «одним из самых трудных» в его жизни. Прежде всего рухнула его надежда – «весьма наивная», как он напишет позже, - что сверхмощный взрыв предыдущего года остановит ядерные испытания во всем мире. Совсем наоборот - США возобновили испытания уже через две недели после СССР. Это означало, что они были вполне готовы и только ждали сигнала. И как с цепи сорвались: за год около двухсот советских и американских взрывов отравили атмосферу Земли.

Рубежом в биографии Сахарова стал взрыв, намеченный на сентябрь 1962-го. Точнее – два взрыва. Собирались испытать заряд в двух вариантах – очень похожих, как считал он. К тому времени он уже привык измерять мощность взрыва количеством будущих жертв от радиоактивного отравления атмосферы. В данном случае это было шестизначное число. Но, главное, Сахаров был уверен, что «два параллельных испытания – это было ничем не оправданное излишество», и что «без всяких потерь для обороноспособности страны можно одно из испытаний отменить».  И поставил это себе целью. Он тогда был заместителем научного руководителя Объекта Юлия Харитона, который вовсе не был «ястребом» и в 1961 году даже присоединил свои усилия к сахаровским, чтобы отменить намеченные испытания, но безуспешно. Год спустя он уже и не пытался помогать Сахарову.

Два варианта-близнеца готовились двумя Объектами. По примеру США, в СССР в 1955 году был создан второй ядерно-оружейный центр – Челябинск-70. И довольно быстро стали формироваться конкурентные отношения двух центров. С ревностью смотря на ажиотаж вокруг 100-мегатонного, но «бесполезного» в военном отношении заряда, в Челябинске придумали, как, уменьшив мощность до все равно огромных 10 Мт, уместить его в ракету. Аналогичная идея возникла и в Арзамасе. При некотором конструктивном отличии оба заряда имели очень близкие характеристики[34].

Чтобы предотвратить двойное испытание – и двойное человеческое жертвоприношение, – Сахаров предпринял беспримерные действия. Он специально летит на второй объект (в первый и последний раз). Он жертвует вариантом, который готовился его сотрудником и конструкции которого он сам отдавал предпочтение. Он старается убедить министра Славского, сменившего Малышева. Он, наконец, звонит Хрущеву, который в тот момент находился в Ашхабаде. Но терпит поражение:

«Ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал. Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях!»

А что победило? Прямолинейно-военное мышление: чем больше испытаний, тем лучше. Служебное честолюбие. Инерция и самовоспроизводство военно-промышленного комплекса.

В начале 1961 года президент Эйзенхауэр в своей прощальной речи сказал своим соотечественникам, что они «должны предохранять себя от чрезмерного влияния военно-промышленного комплекса»[35]. В сентябре 1962-го Сахаров обнаружил, что предостережение американского президента относилось и к его социалистической стране. Машина советского военно-промышленного комплекса победила.

Сахаров уже не мог думать, что не знает чего-то важного – о внешней политике или о том, как капиталисты ведут переговоры. Тут было все внутреннее, техническое, все перед его глазами.

Иллюзорный мир дал трещину, и чувство своей личной ответственности стало еще острее.

Московский договор 1963 года

В отчаянных попытках предотвратить двойное испытание Сахаров пригрозил министру: «Если вы это решение не отмените, я не смогу больше с вами работать. Вы меня обманули». Но угрозу эту не выполнил. Было слишком важное дело, которое он взял на себя и которое очень хотел довести до успешного конца. Тем более что на других не мог надеяться.

Как-то в разговоре с товарищем студенческих лет он применил колоритное выражение генерала Ермолова, героя войны с Наполеоном и покровителя декабристов: «Знаешь, я ведь имел дело и с генералами, и с маршалом. Все они жидковаты в сравнении с Алексей Петровичем Ермоловым. В сношениях с начальством застенчивы»[36].

«Застенчивы» были и ядерные герои-физики. После Курчатова (умершего в 1960-м) незастенчивым остался один Сахаров.

Его главное на тот момент дело касалось договора о запрещении ядерных испытаний. В мае 1955 года Советский Слюз внес в ООН предложение о полном прекращении испытаний. Немедленно встала проблема контроля, и в условиях взаимного недоверия задача оказалась неразрешимой, хотя переговоры шли, и громких слов хватало.

Намек на решение можно было усмотреть в уже цитированной книге Эдварда Теллера 1958 года. Там не только восхваляются чистые бомбы, «почти решающие проблему радиоактивных осадков», но есть и идея полного решения: «Глубоко-подземные испытания полностью исключат радиоактивные осадки»[37]. Всего одна фраза об этом, быть может, потому, что первые подземные испытания США провели лишь в 1957 году, и не ясно было, могут ли они заменить ужасные надземные «грибы» в смысле военно-техническом.

К весне 1959-го стало яснее, что могут, и президент Эйзенхауэр предложил запретить лишь надземные, атмосферные взрывы. Такое соглашение прекратило бы загрязнение атмосферы и сдержало бы распространение ядерного оружия. Однако Хрущев немедленно отверг это предложение, не оценив его главное дипломатическое достоинство: снимается самая трудная часть проблемы контроля – инспекция на месте проведения взрыва. Для закрытого советского государства открытая инспекция была неприемлема. А для обнаружения атмосферного взрыва, как тогда признавали обе стороны, имелись надежные способы, не требующие инспекции на месте.

Советский отказ от ограниченного запрета испытаний мог быть связан и с тем, что в СССР в 1959 году просто еще не знали, что такое подземное ядерное испытание. Первое такое испытание в СССР провели в октябре 1961-го, второе в феврале 1962-го. А летом 1962 года Адамский, разделявший отношение Сахарова к радиоактивному загрязнению атмосферы, пришел к мысли, что физики могли бы помочь дипломатам. Человек широкого кругозора, он следил за развитием событий по американскому журналу «Бюллетень ученых-атомщиков», который получали на Объекте. Он подготовил проект письма Хрущеву от имени физиков – разработчиков ядерного оружия, - в котором изложил конкретные профессиональные доводы в пользу того, чтобы от имени советского правительства внести предложение о запрете только надземных взрывов.

Адамский показал это письмо Сахарову. Тот одобрил, но сказал, что лучше действовать через министра[38]. Дальше рассказывает Сахаров:

«Я изложил Славскому идею частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адамского; я сказал только, что это – выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры, выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал: “Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет “сам” (т. е. Н. С. Хрущев). <...>”

 Через несколько месяцев после нашего конфликта по поводу двойного испытания мощного изделия Славский позвонил мне на работу. Он сказал в очень примирительном тоне: “Что бы ни произошло у нас в прошлом, жизнь идет, мы должны как-то восстановить наши добрые отношения. Я звоню вам, чтобы сообщить, что ваше предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны”.

 Я сказал, что это для меня очень важное сообщение».

2 июля 1963 года Хрущев официально предложил запретить надземные испытания, и через десять дней договор был готов. Официальное подписание состоялось в Москве в августе. Оценить вклад Сахарова в это событие можно, лишь изучив дипломатическую советскую «кухню» того времени. Однако, учитывая отношение Хрущева к отцу советской водородной бомбы, легко представить себе, что мнение супер-профессиона  стало «последней каплей».  При этом важен и политический фон того времени, отделенного лишь месяцами от Кубинского ракетного кризиса в октябре 1962 года, когда человечество подошло к краю ядерной пропасти.

Думал ли Сахаров о своем вкладе в тот кризис, чуть не ставший роковым для земной цивилизации? Какую роль сыграл 50-мегатонный взрыв предыдущего октября? Укрепил самоуверенность Хрущева, когда тот посылал советские ядерные ракеты на Кубу? Или добавил осторожности Кеннеди, когда тот отверг мнение своих советников о военном ударе? Или предостерег обоих от игры ва-банк?

Во всяком случае летом 1963 года недавний кризис и рекомендация Сахарова действовали в одном направлении.

Сахаров видел историческое значение Московского договора в том, что «он сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней – тех, кто неизбежно погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе». То было первое международное соглашение о ядерном поведении противостоявших держав. И у Сахарова были основания гордиться своей причастностью к этому договору.

Невыборы в Академию наук

В статье Сахарова 1958 года в журнале «Атомная энергия» в списке литературы были две странные ссылки на рукописи о влиянии радиации на наследственность. Почему на рукописи? Как физику стали известны неопубликованные работы биологов? Что за этим стоит?

За этим стоит трагедия советской генетики. Разгромленная с благословения Сталина, она еще годы не могла выйти из подполья – организаторский талант Лысенко обеспечил ему и его подручным многолетнее благоволение Хрущева. И это несмотря на то, что в начале 1950-х годов на Западе генетика сделала огромный прорыв.

Лысенко сразу после триумфа 1948 года поставил своих людей на влиятельные посты в биологии, поэтому даже снятие запретов сталинского времени не могло оздоровить ситуацию без посторонней помощи. Физики, окрепшие благодаря ядерным успехам, старались помочь биологам. Среди наиболее активных в этом был Тамм. В 1955 году он подписал письмо в ЦК в защиту генетики[39]. В 1956-м в Институте физпроблем он сделал доклад о молекулярных механизмах наследственности, – то было первое публичное обсуждение проблем генетики после лысенковского погрома[40]. А когда в 1958 году Курчатов под крышей своего института создал пристанище для генетиков – Отдел радиобиологии, - его возглавил физик Тамм[41].

В те же годы Зельдович привел Сахарова в дом генетика Н. П. Дубинина, где тот ставил свои эксперименты на мухах-дрозофилах, многократно высмеянных в советских газетах. Поэтому, когда Сахарову понадобилось узнать генетическое воздействие радиоуглерода, он был подготовлен, и в своей статье процитировал рукопись Дубинина.

Нетрудно представить себе чувства Сахарова, когда он в июне 1964 года на общем собрании Академии наук узнал, что намечено выбрать в академики одного из ближайших соратников Лысенко: «Во мне вновь вспыхнули антилысенковские страсти; я вспомнил то, что я знал о всей трагедии советской генетики и ее мучениках. Я подумал, что ни в коем случае нельзя допускать утверждения Общим собранием кандидатуры Нуждина».

При выборах в Академию кандидатуры в разных науках выдвигаются соответствующими Отделениями, а Общее собрание – академики всех специальностей – тайным голосованием обычно утверждает решения Отделений, доверяя мнению коллег-специалистов. Физик Сахаров решил голосовать против, не зная, что накануне биохимик В. А. Энгельгардт и И. Е. Тамм договорились тоже выступить на общем собрании против кандидатуры Нуждина.

В своих воспоминаниях Сахаров пишет, что выступил первым. Архивная стенограмма свидетельствует, что память его подвела – первым выступил Энгельгардт[42]. Та же стенограмма говорит, что для такой ошибки была уважительная причина. Дело в том, что Энгельгардт избрал очень академический способ агитации – он говорил о том, что не знает за Нуждиным «каких-либо вкладов практического характера», что не нашел ссылок на его работы в монографиях и в ведущих журналах за последние годы.

А Сахаров назвал вещи своими именами. И призвал «всех присутствующих академиков проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы “за”, были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются».

Выступление Тамма довершило дело – Нуждина провалили.

Двадцать лет спустя, в горьковской ссылке, оглядывая цепь событий, которая привела его туда, Сахаров отметил поворотное – «роковое» – значение двух очень разных факторов: его многолетней продуманной борьбы за прекращение наземных испытаний и импульсивного трехминутного вмешательства в академическую карьеру биолога, лично ему не знакомого. Проблема испытаний открыла для его размышлений область высшей государственной и международной политики. А короткое выступление в Академии открыло его как общественного деятеля, когда он об этом и не помышлял.

Лысенковщина была не просто язвой биологии - это было наследство сталинизма. Поэтому и выступление Сахарова было воспринято как выступление общественное. Впервые о секретном академике узнали за пределами спецфизики. Узнали, что он не только секретный физик.