Геннадий Горелик. 
АНДРЕЙ САХАРОВ: НАУКА И СВОБОДА. 
Москва: Молодая гвардия, 2010

 

 

Глава пятая. Физика времен космополитизма

 

Космополитизм в жизни и науке

Еврейский вопрос в российской физике

Университетская физика против академической

Биофизика несостоявшегося совещания

 

Конец сороковых годов для российской интеллигенции был временем не столь кровавым как конец тридцатых, но, пожалуй, еще более удушающе-темным. Легче других было тем, кто профессионально знал, что такое уран и что такое нейтроны.

Причина – развернувшаяся холодная война. Сейчас уже ясно, что противостояние сталинской империи и западных демократий было неизбежно после исчезновения общего врага – германского фашизма. Слишком различались устройства двух общественных систем, чтобы мирно соседствовать. О «железном занавесе», опустившемся на Европу, оповестил мир недавний британский премьер Черчилль из маленького американского городка Фултон 5 марта 1946 года. Учитывая грядущее воплощение в Берлинской стене 1961 года этот занавес точнее было назвать железобетонным.

Ядерный щит-и-меч, вмурованный в этот занавес с самого начала, не кажется столь же неизбежным. Что если бы Черчилль прислушался к совету Нильса Бора, данному во время их встречи 16 мая 1944 года – проинформировать Сталина об ядерном проекте без технических подробностей?[1] И что если бы Рузвельт, прожив еще несколько месяцев, воздержался бы от ядерной бомбардировки Японии?

Впрочем, советская разведка задолго до визита Бора к Черчиллю узнала об англо-американских ядерных делах – притом со всеми техническими подробностями. Американская ядерная дипломатия оказалась неэффективной, в отличие от советской ядерной пропаганды. Об этом свидетельствует, в частности, моральное единодушие советских ядерщиков и их добровольных западных помощников.

Как проходила бы послевоенная политическая игра, если бы США не выложили свои атомные козыри в Хиросиме и Нагасаки? Как бы это отразилось на «железном занавесе» – был бы он столь же неподъемным? И как бы тогда Сталин укреплял свою власть? На эти вопросы нелегко ответить. А в 1948 году, когда Сахаров начал думать о водородной бомбе, их и задать было трудно. В стране, изолированной от западного мира, пропаганда объясняла, что американский империализм занял место германского фашизма, а на политических карикатурах свастику заменила бомба с буквой «А» на ней.

 

Космополитизм в жизни и науке

В то время официальная советская идеология нашла опору в русском национализме с псевдонимом «патриотизм» и зловещим антонимом – «космополитизм». Руль пропаганды пришлось повернуть очень круто, чтобы в недавних военных союзниках разглядеть заклятых врагов. Но фактически то был второй поворот руля – в обратную сторону, – после четырех лет войны в союзе Объединенных Наций, и поворот этот возвращал на путь, уже начатый в конце тридцатых.

Ленин оставил в наследство ожидание мировой революции и всеохватывающий интернационализм. Царскую Россию единомышленники Ленина видели «слабым звеном в цепи империализма», а советскую Россию - зажигалкой, от которой в ближайшее время вспыхнет всемирный революционно-очистительный пожар с установлением социализма в мировом масштабе. Эта интернациональная установка глубоко внедрилась в общественную жизнь того времени, когда формировались сверстники Сахарова.

В 30-е годы слово «космополитизм» Большая Советская энциклопедия объясняла вполне сочувственно: «идея родины, граничащей со всем миром», возникшая в античности у идеологов «обнищавших угнетенных масс». При этом напоминалось, что «для рабочего класса всех стран родиной является страна, в которой установлена диктатура пролетариата. Рабочий класс, являясь патриотом своей социалистической родины, вместе с тем стремится превратить в свою родину весь мир».

Это настроение показал популярный фильм «Цирк», вышедший на экраны в мае 1936 года. В фильме цирковая артистка – белая американка – вынуждена покинуть родину из-за того, что у нее родился чернокожий ребенок. Ее шантажирует и эксплуатирует отвратительный импресарио с немецко-фашистским акцентом. Только в СССР она находит дружбу, любовь и новую родину. В кульминации фильма чернокожему малышу в зале цирка поют колыбельную на пяти языках (еврейский куплет спел Соломон Михоэлс - знаменитый актер и создатель Государственного еврейского театра). В финале главные герои шагают на первомайской демонстрации под портретом Сталина – и поют песню «Широка страна моя родная», которая завоевала огромную популярность и надолго стала позывными Московского радио.

Однако Сталин знал о ситуации в мире не только из советских кинофильмов. Он не тешился мечтами о мировой революции, которая запаздывала уже на двадцать лет. В декабре 1936 года новая конституция зафиксировала новую картину мира: Советский Союз уже не зажигалка мировой революции, социализм может быть построен, по выражению Сталина, «в одной отдельно взятой стране», и потому страна эта – не самое слабое, а самое лучшее звено, авангард человечества.

Такая переориентация обеспечила почву для возрождения национальной гордости, легко переходящей в высокомерие по отношению к народам, которым пока не удалось совершить у себя социалистическую революцию. Еще в предвоенные годы русский патриотизм стал предметом пропаганды, и эпитет «советский» начал заменяться словом «русский». Во время войны государственная пропаганда использовала также тему дружбы советских народов между собой и дружбы с несоветскими, но антифашистскими народами США и Великобритании (термин «Объединенные нации» родился в 1942-м). При этом возникло представление о русском народе как «старшем брате», на долю которого приходится и главная тяжесть на поле боя и – соответственно, – главная ответственность за судьбу человечества. На праздновании победы над Германией Сталин произнес тост «За великий русский народ» и ввел в свою речь – с сильным грузинским акцентом – выражение «мы, русские».

Послевоенное разъединение Объединенных наций сделало жизнь партийных идеологов проще, – все стало на свои места. Словари объясняли, что космополитизм «пропагандируется реакционными идеологами американо-английского империализма, стремящегося к установлению своего мирового господства», что космополитизм «является оборотной стороной агрессивного буржуазного национализма и враждебной противоположностью пролетарского интернационализма»[2].

С начала 1949 года слово «космополитизм» уже не надо было искать в словарях. 28 января главная газета страны «Правда» объяснила его в редакционной статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». За «Правдой» последовали другие газеты. За критиками – другие профессии. Но перечень имен разоблаченных «безродных космополитов» был достаточно красноречив, чтобы народная мудрость зафиксировалась в двустишии: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».

 

Еврейский вопрос в российской физике

Возвращение старой российской болезни для многих было совершенно неожиданным. В последние десятилетия царизма Россия подарила западному миру кроме слова intelligentsia, еще и слово pogrom. Еврейские погромы, судебный процесс по обвинению еврея Бейлиса в ритуальном убийстве христианского ребенка, сфабрикованные полицией «Протоколы сионских мудрецов» - все это в ХХ веке добавилось к российским законам, ограничивающим права евреев на место жительства (черта оседлости евреев), образование и работу.

После падения самодержавия Временное правительство отменило все национальные ограничения. В Советской России первых двух десятилетий антисемитизм практически исчез из государственной жизни. С пережитками, остававшимися в быту, государственная власть и общество успешно справлялись. Никакой национальной дискриминации не было при поступлении в высшие учебные заведения.

Доверимся наблюдательному Вернадскому, который на социальные процессы смотрел не менее зорко, чем на геологические,  совмещая науку и общественную жизнь; не зря в 1906 году его избрали и в Академию наук и в Государственный совет (высший совещательный орган Российской империи). Он в газетных выступлениях откликался на еврейские погромы и на черносотенный «патриотизм» и понимал, почему участие евреев в революционном движении России было непропорционально велико – к социальному гнету добавлялся национальный. Процентная норма, препятствовавшая поступлению евреев в университеты, увеличивала процент евреев в революционном движении.

Отмена государственных ограничений открыла евреям дорогу в сферы жизни, для них прежде малодоступные – в большие города, в систему государственного управления, в науку и культуру. Чем стремительнее развивалась какая-то социальная сфера, тем больше туда устремлялось относительно более грамотных и энергичных, в силу национальных традиций, бывших обитателей черты оседлости.

В 1927 году социальный натуралист Вернадский писал своему другу: «Москва – местами Бердичев; сила еврейства ужасающая – а антисемитизм (и в коммун[истических] кругах) растет неудержимо» *. А в марте 1938-го записал в дневнике: «Идет разрушение невеждами и дельцами. Люди в издательстве “Академия” все эти годы – ниже среднего уровня. Богатое собрание типов Щедрина-Гоголя-Островского. – Откуда их берут? Новый тип этого рода – евреи, получившие власть и силу. При всем моем филосемитстве не могу не считаться».

«Филосемитство» Вернадского проявилось в дневниковой записи следующего месяца, когда, отмечая «интересный и блестящий доклад Мандельштама» в Академии, он подытожил: «Благородный еврейский тип древней еврейской культуры». Хотя у евреев России библейская традиция сосуществовала с куда менее благородными традициями, вскормленными чертой оседлости, обе они имели малое отношение к Л. И. Мандельштаму. Знавшие его видели «глубину и тонкость мысли, широту научной и общей эрудиции… неотразимое обаяние, истинно по-европейски культурного человека...»[3] Мандельштам был человеком европейской, а не еврейской культуры, – так сложились обстоятельства его биографии.

Среди русской интеллигенции филосемитство было не такой уж редкой реакцией на антисемитизм. Так, например, Петр Капица дружил с Михоэлсом, ходил с женой на спектакли Еврейского театра (где им переводили шепотом «подстрочно»), а в августе 1941 года выступил на «митинге представителей еврейского народа», как гласило официальное название. «Речь русского ученого, действительного члена Академии наук СССР, члена английского королевского общества, лауреата Сталинской премии профессора П. Л. Капицы» вошла в сборник, выпущенный Политиздатом с невероятным для этого издательства в любое другое время названием «Братья евреи всего мира!»

Заметным было филосемитство и у Андрея Сахарова. Отвращение к антисемитизму у него было вполне практическим, а филосемитство - теоретическим. Оно проявлялось не в индульгенции детям «богоизбранного народа», а во внимательном любопытстве и формулировках, порой весьма утрированных. Сахаров, например, писал о своем товарище детства, в котором его «привлекала национальная еврейская интеллигентность, не знаю, как это назвать – может, духовность, которая часто проявляется даже в самых бедных семьях. Я не хочу этим сказать, что духовности меньше в других народах, иногда, может, даже и наоборот, и все же в еврейской духовности есть что-то особенное, пронзительное». А в товарище студенческих лет привлекала «национальная, по-видимому, грустная древняя тактичность».

Трудно представить, что Сахарову не встречались жлобы и мерзавцы еврейского происхождения. Его теоретическое филосемитство легче объяснить отталкиванием от вполне практического антисемитизма. Того же рода сочувствие он испытывал к крымским татарам и российским немцам, когда соприкоснулся с их национально-советскими бедами. Разница лишь в том, что традиция антисемитизма была исторически старше – законы царской России ограничивали по национальному признаку только права евреев.

От своего учителя Тамма Сахаров получил «безотказный способ определить, является ли человек русским интеллигентом, – истинный русский интеллигент никогда не антисемит; если же есть налет этой болезни, то это уже не интеллигент, а что-то другое, страшное и опасное». Однако сама надобность в подобной проверке возникла только в послевоенные годы, когда развернулась «борьба с космополитизмом».

Что же произошло? Как после тридцати лет Советской власти в Россию вернулся государственный антисемитизм?

17 августа 1942 года в Управлении пропаганды и агитации ЦК родилась докладная записка «О подборе и выдвижении кадров в искусстве», в которой изобличались «вопиющие извращения национальной политики», когда во многих учреждениях русского искусства в слишком большом количестве «оказались нерусские люди (преимущественно евреи)», и прежде всего в Большом театре и в Консерватории[4].

 Казалось бы, война с нацистской Германией – не подходящее время для подобных документов. Но это лишь на первый взгляд. Идея убрать «излишних музыкантов-евреев» пришла в ЦК, можно сказать, от Гитлера. В пропаганде, которую гитлеровцы вели по разложению Красной армии, один мотив был особенно прост: «Русский солдат, знаешь ли ты, кто управляет Россией? Жиды!» - и следовал перечень имен. Действовали ли эти листовки на солдат, сказать трудно, но попав – по инстанциям, – в ЦК, они определенно сработали[5]. Сталинский террор за несколько лет до того изрядно вычистил высшие партийные кадры от поколения революционеров-интернационалистов. Новое поколение партийных службистов – выходцы из других слоев, ускоренно обученные и не обремененные интеллигентностью, – в канун войны уже несколько лет шли в строю сталинского патриотизма. Надо было выбить антисемитское оружие из рук врага? Они и выбили, взяв это оружие в свои руки и убирая евреев с общественно значимых мест. Началось с музыкального искусства и пошло-поехало по законам директивной политики во все стороны. С особой же силой развернулось в «борьбе с космополитами» в конце сороковых годов. Администраторы стали подсчитывать проценты «засоренности» кадров евреями. По существу стала возрождаться процентная норма, только в отличие от царских времен само ее существование было негласным.

Новый принцип «подбора кадров» вызывал недоумение социалистических идеалистов и удовлетворение карьеристов, получивших в руки новый инструмент. Эти две категории, впрочем, не исчерпывали реальное разнообразие людей.  Алексей Крылов, дореволюционный академик и царский генерал, математик и кораблестроитель, переводчик Ньютона с латыни и знаток боцманского диалекта русского языка, был практически знаком с разными способами правления Россией. У него были основания не считать царскую бюрократию идеальной, но если надо было, мог и ее привести в пример советским бюрократам. Он понимал человеческую природу и не тешился мечтой быстро и научно создать идеальное общество[6]. Он просто делал свое дело в науке, а правительство воспринимал как неизбежную реальность этого мира, как климат и погоду, как наводнение и землетрясение, с которыми приходится жить[7]. Можно это назвать здравомыслием или здоровым цинизмом, но во всяком случае он не старался идти «в ногу со временем». По его речам и статьям не определишь, какое время было на дворе, зато легко ощутить личность, не желавшую зависеть от текущего момента.

В декабре 1944 года академик Крылов произнес именно такую – независимую от момента, – речь в Доме ученых, на объединенном собрании Академии наук и Московского университета. Собрание было посвящено памяти Леонида Мандельштама. Свою речь Крылов начал, не по-советски, с того, что «Леонид Исаакович был из богатой высокообразованной еврейской семьи», и, кратко описав его научный путь, продолжил еще более не по-советски:

«Леонид Исаакович был еврей. Есть много евреев, которые следуют буквально железному правилу Ветхого завета Моисея и пророков: “Око за око, зуб за зуб”, выкованному тысячелетиями преследований, исходивших от государственных властей, от рабства, от инквизиции, от герцогов, от феодалов. Две тысячи лет тому назад раздался голос великого идеалиста, провозгласившего Новый завет: “Любите врагов ваших; если тебя ударят по левой щеке, подставь и правую”. Все читают эти слова, никто им не следует; не следовал им и Леонид Исаакович, но во многом к этому идеалу приближался. Конечно, он не любил врагов своих, но по высоте и чистоте его характера у него их почти и не было… Но в последние два года сплоченная группа физиков причинила Леониду Исааковичу много огорчений на научной почве.»

И закончил Крылов на праведной ноте: «Да будет земля ему пухом, ибо праведник он был!»[8]

Свободное употребление слова «еврей», когда его произносили вполголоса как неприличное, произвело на присутствовавших неизгладимое впечатление. Для Крылова «еврейский вопрос» вовсе не был предметом какого-то особенного внимания, но он видел реальности жизни. И произносил он слово «еврей», похоже, назло новой государственной непогоде, которой еще предстояло превратиться в грозу. В 1948 году направленная Сталиным молния убьет знаменитого актера и общественного деятеля Соломона Михоэлса. Затем – группу деятелей культуры из Еврейского антифашистского комитета, и, наконец, «дело врачей», которое завершилось бы новыми казнями, проживи вождь еще немного.

 

Университетская физика против академической

Когда Крылов говорил о «сплоченной группе физиков», он, скорей всего, видел их в зале. Эта группа сплотилась в МГУ против Мандельштама и его школы.

Началось противостояние в 1937 году, когда после ареста Гессена на его место в МГУ – директором Института физики (НИИФ) и деканом физического факультета, – назначили А. С. Предводителева (1891-1973). Новый директор не питал теплых чувств к мандельштамовцам. Он обосновался в университете еще до революции – в годы после-лебедевского научного «безлюдья». Его амбиции явно превышали научный талант, и несоответствие особенно проявлялось на фоне мандельштамовского созвездия первоклассных физиков. Однако сам Предводителев этого не признавал и  самоуверенно выходил далеко за пределы своей компетенции в технической физике – в физику теоретическую[9]. Тамм не мог закрыть глаза на его невежественные публикации и откликнулся на них в 1936 году критической статьей[10].

Заняв место Гессена в МГУ, Предводителев заявил: «После разоблачения врага народа Гессена партийные и общественные организации института провели большую работу по выявлению и ликвидации последствий вредительства… В процессе этой работы некоторые профессора (именно те, на которых Гессен опирался) недооценили вредительскую деятельность врага народа Гессена, вызвав к себе этим самым политическое недоверие со стороны всей общественности НИИФ. В силу этого эти профессора вынуждены были покинуть административные посты»[11].

Некоторые из этих профессоров продолжали преподавать в университете до начала войны, пока эвакуация Академии и МГУ в разные города страны не прервала эту связь. А к возвращению ФИАНа из эвакуации в МГУ уже шло «сплочение». И в результате, в университет не смогли вернуться Г. С. Ландсберг и И. Е. Тамм, заведовавшие до войны кафедрами оптики и теоретической физики, а вскоре вынуждены были уйти из МГУ С. Э. Хайкин и М. А. Леонтович. Все четверо были авторами лучших университетских учебников - и все были ближайшими сотрудниками Мандельштама.

Летом 1944 года 14 академиков-физиков, включая П. Л. Капицу, обратились с письмом к правительству по поводу ненормального положения на физическом факультете МГУ[12]. После дополнительных писем Капицы и в результате работы специально созданной комиссии Предводителева в 1946 году сняли с должности декана. Однако в целом бастион университетской физики устоял и оставался неприступным до смерти Сталина. Тех, кто защищал этот бастион, не назовешь одинаковыми, среди них были способные ученые и заурядные преподаватели, теоретики и экспериментаторы, послушные члены партии и сознательно-беспартийные. Единственным общим у них всех было неутоленное притязание на высокую оценку своих научных достижений и соответствующее место в научной жизни.

Среди них были два физика, прошедшие школу Мандельштама и… ушедшие из нее – А. А. Власов и Я. П. Терлецкий. Профессионалы высокого уровня и еще больших амбиций, они присоединились к старой университетской гвардии, препятствовуя возвращению Тамма и Ландсберга в МГУ. Сам Предводителев впоследствии назвал свои действия выполнением «прямых заданий партийных организаций», но фактически это было совместным делом. Власов, с его нездоровой психикой, был скорее объектом манипуляций. Терлецкий же, секретарь партбюро факультета, был вполне активным субъектом. Его разрыв со своими учителями и проверенная лояльность, сделали из него подходящую кандидатуру, когда осенью 1945 года Берии понадобился физик для особых поручений.

Строительство сталинизма «в одной отдельно взятой стране» подрывало традиционную научную этику, основанную на личной свободе в поиске истины и ее космополитическом статусе в мировом научном сообществе. И то и другое плохо совместимо со сталинской вертикалью власти.  Те, кто добивались признания любой ценой, пользовались всем арсеналом своего времени и, в частности, просили руководителей страны о поддержке . А просить руководителей надо было на их языке, подхватывая новейшие слова агитпропа. Идеализм, троцкизм, низкопоклонство, космополитизм – все шло в дело. При этом, чем больше энергии человек тратил на вненаучные цели, тем меньше ее оставалось на науку. Но зато тем больше шансов было вложить свои слова в уши партийных администраторов науки. Физики МГУ в этом искусстве заметно превосходили академических, и до конца сталинской эры успешно отстаивали свою «автономию» несмотря на всю научную мощь академиков.

В архивах хранятся многочисленные следы университетских интриг против академических физиков. Одна из них вышла на газетные страницы под знаменем борьбы с низкопоклонством. Кампания против «вредоносного западного влияния» началась летом 1946 года, на заре холодной войны, и первым объектом «перевоспитания» стала художественная литература. Естественные науки были уязвимы тем, что по природе своей интернациональны, одной кровеносной системой свзязаны с наукой Запада. Эту нехитрую мысль высказал А. Р. Жебрак в обзоре «Советская биология» в американском журнале «Science».[13]

Прочитанный вооруженным глазом, этот обзор сделал его автора героем разгромной  статьи «Против низкопоклонства!» в весьма официозной тогда «Литературной газете».[14] Статья недоумевала, как советский биолог мог написать: «Мы вместе с американскими учеными строим общую мировую биологическую науку». «С кем это вместе строит Жебрак одну биологию мирового масштаба? Уж не с теми ли фашиствующими “учеными”-генетиками…» И разъяснялось, как легко генетика скрещивается с фашизмом.

Статью в «Литературке» подписал ректор Сельскохозяйственной академии, и это можно понять, поскольку Жебрак был профессором той же академии. Непонятно, однако, как в ту же разгромную статью попал другой отрицательный герой - физик Виталий Гинзбург. Он работал в другой академии - в Академии наук СССР, однако патриотическая статья бичует целых три его публикации, «дискредитирующие нашу советскую науку»: «В изданной в 1947 году массовым тиражом брошюре проф. Гинзбурга “Об атомном ядре” полностью бойкотируются фамилии Иваненко и Гапона… Мезонная теория ядерных сил разработана Иваненко и Соколовым в 1940-1941 годах…. Однако в недавней обзорной статье доктора Гинзбурга “Теория мезотрона и ядерные силы” беззастенчиво замалчивается и это достижение советской физики…. И совершенно нелепым пресмыканием перед американской наукой является последняя статья доктора Гинзбурга… Доктор Гинзбург…, говоря об интересующем нас излучении, замалчивает авторство Иваненко… Дальше этого позорного стремления замалчивать открытия советской науки, затирать советских авторов – некуда идти».

Физические термины, здесь замененные многоточиями, ректор Сельскохозяйственной академии употребил на удивление грамотно. Внимательно, видно, изучал он физические журналы. Настораживает лишь троекратно упоминаемое имя жертвы низкопоклонства – Дмитрия Иваненко. В «университетской физике» это был самый именитый теоретик. Гинзбург же, ученик и ближайший сотрудник Тамма, принадлежал, естественно, к физике «академической». Нетрудно догадаться (а жизнь предоставила Гинзбургу прямое доказательство[15]), что за физической частью разгромной статьи физик Иваненко, совмещавший профессорство в  Сельскохозяйственной академии с работой в МГУ.

Ироничные физики ввели тогда меру низкопоклонства научной публикации. Угол наклона к Западу измерялся отношением числа иностранных ссылок к отечественным, а «безупречная вертикальность» достигалась полным отсутствием ссылок на зарубежные исследования. Однако патриотически-вертикальные университетские физики относились к своим намерениям с полной серьезностью, и, беря пример с только что «исправленной» советской биологии, затеяли нешуточную атаку на физиков академических.

 

Биофизика несостоявшегося совещания

До середины 1930-х годов биология развивалась в СССР не менее стремительно чем физика – пока на авансцену не вышел «народный академик» Трофим Лысенко. В его политическом возвышении ключевую роль сыграл главный политик страны – Сталин. Они были одного поля ягодами: не обремененные образованием и одаренные мощной политической интуицией – умением манипулировать людьми в достижении своих целей, которые оправдывали любые средства. Недообразованному легче верить в чудеса науки, чем видеть границы ее возможностей. Обоим были нужны чудеса – Лысенко, чтобы опровергнуть генетику, Сталину, чтобы отвергнуть законы рыночной экономики и построить социализм в одной отдельно взятой стране. Лысенко верил, что если постараться, то можно «воспитать» один живой организм из другого, один вид из другого, – например, рожь из пшеницы, - и этому не должна была мешать буржуазная генетики. В нечто подобное верил и Сталин которому надо было воспитать «нового – социалистического – человека» и населить страну этим новым видом вопреки буржуазным маловерам.

Личное расположение Сталина к Лысенко проявилось и в высоких отличиях (три Сталинские премии), и в государственных постах, и – самое поразительное, – в том, что Сталин лично отредактировал «тронную речь» Лысенко в Академии сельскохозяйственных наук в августе 1948 года.

В физике, к счастью, своего Лысенко не нашлось. Университетская группировка могла выдвинуть несколько кандидатур, готовых повторить подвиг Лысенко – штурмом, без разбора в средствах, захватить власть в физике для себя и своего понимания этой науки. По словам Сахарова: «Лавры Лысенко не давали тогда спать многим. Я. П. Терлецкий был, по-видимому, одним из них». По свидетельству же самого Терлецкого, в качестве Лысенко предлагалась фигура А. А. Власова[16]. Однако для замещения вакансии Лысенко от физики им обоим не хватало важных качеств, и прежде всего научного невежества, – оба были слишком грамотными учеными, чтобы предлагать какое-нибудь чудо, подобное «скатерти-самобранке», которую в разных вариантах обещал Лысенко. Физика дальше от жизни (и от партийной жизни, в частности), чем биология, где, как и в искусстве, любой может иметь свое мнение, особенно если он член Политбюро.

Роль Лысенко в физике попыталась сыграть вся университетская группировка в целом. Ко времени лысенковского триумфа в 1948 году они уже выдавили из МГУ всех академических «космополитов» и хотели выйти на всесоюзные просторы. Через четыре месяца, словами официального документа, «назрела необходимость организовать широкое общественное обсуждение основных методологических вопросов в области физики»[17]. Оргкомитет «Всесоюзного совещания физиков», созданный 17 декабря 1948 года, возглавил замминистра высшего образования, не имевший отношения к физике. Три месяца шла подготовка «свободной» дискуссии, – более сорока заседаний, сотня участников, тысячи страниц стенограмм. «Предбанник» (как называли Оргкомитет) был в распоряжении физиков МГУ. Они нападали, и их обвинения академическим физикам стали основой проекта постановления: «Необходимо беспощадно выкорчевывать всякие оттенки космополитизма – идеологического орудия диверсии англо-американского империализма». В постановлении персонально обвинялись лишь академические физики: Ландау и Иоффе «раболепствуют перед Западом»; Капица «проповедовал откровенный космополитизм»; Френкель и Марков «некритически воспринимают западные физические теории и пропагандируют их в нашей стране»[18].

Слова постановления подбирались под руководством завотделом пропаганды и агитации ЦК М. А. Суслова. В «предбаннике» патриоты из МГУ в выражениях стеснялись меньше, а в доносах в ЦК - совсем не стеснялись. Самый воинственный – Н. С. Акулов (1900-1976) – в своем письме в ЦК попросту обвинил всю группу Мандельштама… в шпионаже и саботаже. Начал он с того, что основатели этой группы – Мандельштам и Папалекси, – еще до революции «пересекли в разных местах русскую границу и проникли в Петроград», где «организовали радиосвязь с Германией». В советское время Мандельштам, по сведениям Акулова, сотрудничал с троцкистами, сионистами и «физиками немецкого происхождения»: «Его ближайшим помощником стал Б. М. Гессен, который был связан с сыном Троцкого, а также с германским генеральным штабом», «группа Мандельштама была теснейшим образом связана со шпионско-диверсионными группами в Ленинграде и Харькове». Далее – на десяти страницах, – Акулов перечислял физиков, подпавших под влияние Мандельштама, включая президента Академии наук Вавилова и Капицу, которого «12 лет культивировали [в Англии], создали ему авторитет, а затем перебросили в СССР».[19]  Так писал профессор МГУ и лауреат Сталинской премии Акулов, и университетские соратники были ему под стать.

Академическим физикам приходилось отвечать на обвинения: «Профессор Иваненко чрезвычайно настойчиво обвиняет всех тех, кто забыл или не счел нужным упомянуть его или его сотрудников, вплоть до того, что считает пробным камнем советского патриотизма – отношение того или много ученого к работам Иваненко»[20]. Александр Андронов объяснял антикосмополитам, почему он считает своего покойного учителя русским физиком: «Антон Рубинштейн – это русский музыкант, Левитан – это русский художник, и Мандельштам – это русский физик. Если мне еврей скажет, что Мандельштам – еврейский физик, я отвечу этому еврею, что он еврейский националист. Если мне русский скажет, что Мандельштам – еврейский физик, то я скажу этому русскому, что он русский националист и шовинист»[21].

Последние страницы стенограммы Оргкомитета датированы 16 марта 1949 года. В той же архивной папке лежит и пригласительный билет на «Всесоюзное совещание физиков» 21-26 марта.[22] А само совещание так и не состоялось, – несмотря на все затраты времени и партийных сил на его подготовку. В архивах не найдено документов, внятно объясняющих отмену совещания. Ясно, однако, что сделать это могли только с ведома самого вождя. Сохранилось устное предание, что физику от погрома спасла атомная бомба. В памяти «низкопоклонника» В. Л. Гинзбурга, намеченного в жертвы совещания, сохранилась такая версия: «Курчатов сказал Берии: “Вся наша работа по атомной бомбе основана на квантовой механике и теории относительности, – если начнете ругать, закрывайте первой нашу лавочку”. Тот, видимо, доложил Великому вождю и учителю, и совещание отменилось»[23].

Это объяснение не кажется достаточным. Ведь ядерный проект начался за несколько лет до совещания, а главной мишенью совещания были вовсе не квантовая механика и теория относительности, а конкретные люди – «космополиты и низкопоклонники» из академических физиков, прежде всего из школы Мандельштама. Если осенью 1948-го активно создаваемая атомная бомба не предотвратила «наведение порядка в физике», то что же изменилось три месяца спустя, когда советская атомная бомба все еще не появилась?

Дело в том, что к весне 1949 года Курчатов мог уже говорить о водородной бомбе. К тому времени в лоне мандельштамовской школы – в группе Тамма, – родился многообещающий проект сверхмощной бомбы. Ключевую идею выдвинул Андрей Сахаров, детально изложивший ее в отчете от 20 января.  Важную идею добавил  «низкопоклонник» Гинзбург в отчете от 3 марта, за две недели до намеченного совещания. Два птенца из гнезда Мандельштама сделали слишком весомый вклад в государственную мощь, чтобы так запросто разорять это гнездо.

Результаты таммовской группы сразу же получили полное одобрение научных руководителей ядерного проекта. Курчатов убедился, что был прав, пытаясь еще в 1947 году заполучить Сахарова.

Итак, весной 1949 года Сахаров помог спасти физику от разгрома незаметно для себя. Во всяком случае, в его «Воспоминаниях» нет ни слова о несостоявшемся совещании. Молодой теоретик, похоже, вообще не заметил опасность, нависшую тогда над его родной наукой. Слишком он был занят своей термоядерной физикой, а на заседания «предбанника» его, по молодости и безгрешности, не приглашали.

Спасение советской физики от нависшей над ней угрозы «лысенкования» можно назвать первым применением термоядерной энергии в мирных целях. 17 марта 1949 года, за несколько дней до предполагаемого начала совещания, научный руководитель разработки ядерного оружия Юлий Харитон обратился к Берии с предложением дать Тамму экспериментальные данные, добытые разведкой. [24] В аппарате Берии, однако, решили, что передавать Тамму разведматериалы «не следует, чтобы не привлекать к этим документам лишних людей», а можно лишь сообщить обезличенные выписки, «без ссылки на источники» [25].

Как же «лишний человек» Тамм и его ученики оказались в ядерном проекте и стали основоположниками термоядерного?