Глава из книги:

Геннадий Горелик.
АНДРЕЙ САХАРОВ: НАУКА И СВОБОДА.
Москва: Молодая гвардия, 2010

Героический период работы

Слойка, она же РДС-6с, она же «Джо-4»
Первая водородная или усиленная атомная?
Как физикой перехитрить геометрию
Третья идея
Разведка и физика
Отцы советской сверхбомбы и этика секретной науки
Сослагательное наклонение в истории Гипербомбы

Период работы на Объекте до середины 1950-х годов Сахаров в своих воспоминаниях назвал «героическим», взяв это слово в кавычки. Воспоминания он писал в Горьковской ссылке в 80-е годы, а за тридцать лет до того кавычки вряд ли бы ему понадобились. В тот период он получил две из трех своих звезд Героя Социалистического Труда. Этот труд столь поглощал его, что мешал видеть происходившее в стране за пределами его письменного стола. Сахаров смотрел на мир через призму своего дела. Призма, как известно, разлагает полный свет на спектральные составляющие, а когда слишком пристально разглядываешь одну из спектральных линий, немудрено упустить то, что происходит в других участках спектра.

Один из сотрудников сохранил в памяти «прямо-таки физическое ощущение напряженности работы» Сахарова, сидящего «за столом, обхватив голову руками и устремив взгляд на чертеж»[207].

Героическая сосредоточенность на своем деле может отчасти объяснить то, что Сахаров сам не вполне понимал, – свою скорбь о смерти Сталина:

«Я уже много знал об ужасных преступлениях – арестах безвинных, пытках, голоде, насилии. Я не мог думать об их виновниках иначе, чем с негодованием и отвращением. Конечно, я знал далеко не все и не соединял в одну картину. Где-то в подсознании была также внушенная пропагандой мысль, что жестокости неизбежны при больших исторических событиях (“лес рубят – щепки летят”). <...> В общем, получается, что я был более внушаем, чем мне это хотелось бы о себе думать. И все же главное, как мне кажется, было не в этом. Я чувствовал себя причастным к тому же делу, которое, как мне казалось, делал также Сталин – создавал мощь страны, чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны. Именно потому, что я уже много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание».

Много отдал и многого достиг.

В октябре 1953 года 32-летний физик стал академиком, минуя ступень члена-корреспондента. До него самым молодым физиком-академиком в истории Советской Академии наук был 38-летний Лев Ландау, избранный в 1946 году. Академики, избиравшие Сахарова, знали о нем несравненно меньше, чем о Ландау. Главное содержалось в отзыве его коллег – академика Курчатова и членов-корреспондентов Харитона и Зельдовича:

«Андрей Дмитриевич Сахаров является необычайно одаренным физиком-теоретиком и в то же время замечательным изобретателем. Соединение в одном лице инициативы и целеустремленности изобретателя с глубиной научного анализа привело к тому, что в короткий срок, за 6 лет, А. Д. Сахаров достиг крупнейших результатов, поставивших его на первое место в Советском Союзе и во всем мире в важнейшей области физики. Начав в 1948 г. работу в этой области физики, А. Д. Сахаров выдвинул предложение, наметившее совершенно новые пути решения важнейшей проблемы. Это предложение отличалось смелостью и глубиной; его значение сразу было признано специалистами. В последующие годы велась напряженная работа по реализации предложения, увенчавшаяся блестящим успехом в 1953 г. <…> На протяжении последних лет и в ближайшем будущем идеи А. Д. Сахарова определяют пути важнейшей части Советской физики. Избрание А. Д. Сахарова действительным членом АН СССР явится лишь справедливым признанием больших заслуг Сахарова перед советской наукой и перед нашей Родиной. Молодость Сахарова, его огромная инициатива и талант позволяют с уверенностью ждать дальнейших больших достижений»[208].

Как видим, отзыв этот – сплошные иксы и игреки, но академики-избиратели уже знали из газет – из правительственного сообщения от 20 августа, – что в стране проведено испытание «одного из типов водородной бомбы»[209]. Поэтому кое о чем академики могли догадаться - и избрали в свои ряды целую группу ученых, причастных к «важнейшей части Советской физики».

Сейчас все тайны этого отзыва уже раскрыты. «Смелое и глубокое» предложение 1948 года – это, конечно же, Слойка. В 1950-м родилась идея магнитного термоядерного реактора. В 1952-м начались эксперименты по взрывомагнитным генераторам – созданию сверхсильных магнитных полей с помощью взрыва (по идее, выдвинутой Сахаровым в 1951 году). Ну а «блестящий успех» – это испытание Слойки 12 августа 1953 года.

Слойка, она же РДС-6с, она же «Джо-4»

Пять лет занял путь к успеху, который в США назвали «Джо-4», по американскому прозвищу уже мертвого Сталина – «дядя Джо», - и порядковому номеру советского ядерного испытания.

При подготовке к испытаниям Слойки (закодированной в последней букве официального названия РДС-6с) к теоретикам группы Тамма-Сахарова подключились теоретики из отдела Зельдовича, их Труба (РДС-6т) быстрого успеха не обещала. 15 июня 1953 года Тамм и Зельдович подписали – вместе с Сахаровым – заключительный отчет по Слойке. А 13 сентября Сахаров, в очередной автобиографии для отдела кадров, написал:  «Последние годы работаю, используя помощь и руководство И. Е. Тамма и Я. Б. Зельдовича, по проблемам специальной тематики. В июне 1953 г. защитил докторскую диссертацию на тему спец. работы»[210].

В июньском отчете мощность предстоявшего взрыва теоретики оценили в 300 плюс-минус 100 килотонн, т. е. от 200 до 400 килотонн, и при испытании в августе Слойка дала около 400. Значит, теоретики сработали хорошо. Было бы «отлично», если бы испытание дало точно 300. Однако это с чисто научной точки зрения. А с государственной – главным было то, что у Советского Союза появилось оружие в двадцать пять раз мощнее американской бомбы, уничтожившей Хиросиму. И государство высоко оценило вклад Сахарова. Сразу после взрыва ему передали телефонное поздравление и… поцелуй от тогдашнего главы Советского правительства Георгия Маленкова. У того была своя причина для радости. За неделю до испытаний, выступая на сессии Верховного Совета, он – вопреки обычной засекреченности, – заявил на весь мир, что у СССР есть своя водородная бомба. И оказался прав.

Подводя итоги испытания, Курчатов особо поблагодарил Сахарова за его, как он выразился, «патриотический подвиг». За этот подвиг Сахаров, как и другие «отцы» советской супербомбы, через несколько месяцев получил огромную, носившую еще имя Сталина, премию в 500 тысяч рублей (примерно сорок годовых зарплат врача), и свою первую звезду Героя Социалистического Труда. Для героев построили двухэтажные дачи-особняки под Москвой.

А самой первой наградой стало избрание в Академию наук. Научный статус Сахарова определился еще до успешного испытания, и весной 1953 года по указанию Курчатова он – пока лишь кандидат наук, – был выдвинут кандидатом на предстоявшие выборы членов-корреспондентов Академии. Однако после триумфального испытания Курчатов поднял планку, и Сахарова выдвинули сразу в действительные члены. Академиком он стал за месяц до того, как его утвердили в звании доктора наук.

На тех же выборах академиками стали Тамм (после двадцати лет пребывания членом-корреспондентом), научный руководитель Объекта Харитон и несколько других ученых, занятых в ядерном проекте. Членом-корреспондентом избрали Гинзбурга, но только много позже он понял, что главную роль в этом сыграла его «вторая идея» - LiDочка, а не достижения в чистой науке[211]. Не повысили в академическом звании Зельдовича, членкора с 1946 года. По этому поводу Сахаров заметил: «это было совершенно несправедливо, очень меня огорчало и ставило в ложное положение». Однако причиной этой несправедливости был, судя по всему, действительный расклад личных мнений академиков, а не какая-то злая государственная воля[212]. Академиком Зельдович стал на следующих выборах, в 1958 году.

Осенью 1953 года Сахаров стал спецфизиком номер один в глазах правительства. Еще на испытательном полигоне Тамм попросил руководство разрешить ему вернуться к чистой науке. Ему разрешили и даже позволили взять к себе, в Теоретический отдел ФИАНа, несколько новых сотрудников, в том числе одного с Объекта – Владимира Ритуса. Теоретический отдел Тамма на Объекте возглавил Сахаров. Почему он тогда не последовал за своим учителем – в чистую науку? Быть может, как когда-то на патронном заводе, опять было «жалко оставить ту изобретательскую работу, которая начала получаться». Несомненно, термоядерное изобретательство начало получаться, но  признать Слойку верхом совершенства Сахаров не мог. Когда после испытания Зельдович спросил его, чем он теперь собирается заниматься, и подсказал ответ – магнитный термоядерный реактор, - Сахаров ответил: «Нет, я должен довести до дела изделие».

Чтобы понять притяжение Сахарова к этому смертоносному, но глубоко научному изобретательству, надо вникать в устройство «изделия».  Но чтобы понять Сахарова, важнее понимать саму страсть к изобретательству.

Страсть к науке и к изобретательству – это… страсть. Как страсть к женщине, к поэзии, к карточной игре, к музыке. И то, что предмет научной страсти кажется более рациональным и общественно значимым, мало что меняет. Страсть невозможно объяснить, она сама многое объясняет. Может объяснить, например, то, что ритм подготовки первого термоядерного испытания не нарушился даже от внезапного падения высшего государственного руководителя ядерного проекта. 26 июня Берию арестовали, объявив врагом партии и советского народа, и сразу же Первое главное управление было переименовано в Министерство среднего машиностроения. Обитатели ядерного архипелага сократили это длинное маскировочное название до «Средмаша», которое будем применять и мы.

Даже имея дело со столь несредним машиностроением, легко отдаваться страсти, будучи уверенным, что это идет на благо родной страны и всему лучшему в мире. У Сахарова было еще несколько лет для такой безоблачной уверенности. Если у него и были какие-то причины преуменьшать свою роль, то они должны были исчезнуть в ноябре 1953 года, когда новый государственный руководитель ядерного проекта В. А. Малышев попросил Сахарова наметить направления дальнейшей работы по термоядерному оружию. Не подозревая, какое значение придадут его рекомендациям, Сахаров на скорую руку изложил свои взгляды на усовершенствование Слойки и указал параметры следующего «изделия», основываясь на идее, которая в тот момент казалась ему многообещающей. А руководство страны настолько доверилось тридцатидвухлетнему академику, что его наметки сразу же стали основой постановлений правительства.

Одно из них, «О разработке нового типа мощной водородной бомбы» от 20 ноября 1953 года, обязывало Минсредмаш в 1954–1955 годах сделать термоядерный заряд, который Сахаров «так неосторожно анонсировал» и который уже получил название РДС-6сД. Другое постановление предписало создать межконтинентальную баллистическую ракету, способную нести этот заряд. При этом исходным параметром для конструкторов ракеты стал указанный Сахаровым вес заряда. Этим определялся весь масштаб конструируемой ракеты – ракеты, которая вывела в космос первый искусственный спутник Земли и первого человека.

Спустя тридцать лет Сахаров, размышляя о причине такого доверия к нему, назвал несколько факторов: «моя самонадеянность, находившаяся на максимуме после испытания, некое «головокружение» (быстро прошедшее, но было поздно), вера Малышева в меня, в мой талант, внушенная ему Курчатовым, Келдышем и многими другими, подкрепленная успешным испытанием и моей тогдашней манерой держаться – внешне скромной, а на самом деле совсем наоборот».

Первая водородная или усиленная атомная?

Но какая, собственно, могла быть самонадеянность, если военно-научные достижения приходилось сопоставлять с американскими? Мог ли Сахаров думать тогда, что в области его профессии «мы впереди планеты всей»? Ответ здесь сильно зависит от года, к которому относить данный вопрос. В 1953 году думать так он не мог - но мог думать, что СССР догнал в этом деле США.

Еще 2 декабря 1952 года Берия направил Курчатову записку, в которой упомянул американское термоядерное испытание, проведенное 1 ноября 1952 года:

«Решение задачи создания РДС-6с [Слойки] имеет первостепенное значение. Судя по некоторым дошедшим до нас данным, в США проводились опыты, связанные с этим типом изделий. При выезде с А. П. Завенягиным в КБ-11 передайте Ю. Б. Харитону, К. И. Щелкину, Н. Л. Духову, И. Е. Тамму, А. Д. Сахарову, Я. Б. Зельдовичу, Е. И. Забабахину и Н. Н. Боголюбову, что нам надо приложить все усилия к тому, чтоб обеспечить успешное завершение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, связанных с РДС-6с. Передайте это также Л. Д. Ландау и А. Н. Тихонову»[213].

Так что в августе 1953-го дело выглядело так, что успешным испытанием Слойки СССР лишь догнал США. Лишь много позже выяснилось, что в ноябре 1952 года в США взорвали не бомбу, готовую к погрузке на самолет (какой была Слойка), а лабораторное сооружение весом многие десятки тонн. Тогда советские «бомбоделы» получили возможность говорить, что первая водородная бомба была советской. Но, с другой стороны, американские эксперты вообще отказались считать Слойку водородной бомбой, называя ее лишь «усиленной атомной». «Майк» был в десятки раз мощнее Слойки, потому что он был основан на совсем иной идее.

Дело здесь в различии не национальных терминологий, а термоядерных историй. Хотя идея, подобная Слойке, выдвигалась и в США, американцы не стали развивать соответствующий проект, не обещавший достаточно большого скачка в мощности по сравнению с атомной бомбой - «всего лишь» в десятки раз больше хиросимской.

Среди американских спецфизиков действовали две противоположные тенденции. Большинство было против любых водородных бомб, считая, что и атомных более чем достаточно. Другие, прежде всего Эдвард Теллер, ставили целью супербомбу в тысячу раз мощнее хиросимской. Этого они ожидали от «Классического Супера». А в советском проекте главной целью было просто догнать Америку, и поэтому двацатикратный потенциал Слойки делал игру вполне стоящей свеч.

Вопрос «что чего стоит» не очень уместен в науке, но в социальной истории науки он неизбежен. И вопрос этот касается не столько самой по себе мощности термоядерной бомбы, сколько ее стоимости. Научно-технический прогресс, как это ни обидно прозвучит для почитателей чистой науки, можно представить процессом удешевления материальных благ (и разрушительных антиблаг). Электричество вышло из научной лаборатории в обыденную жизнь общества лишь после того, как – в результате научно-технических исследований – достаточно подешевела его добыча. В американских дебатах вокруг водородной бомбы рядом с обсуждением моральности этого вида оружия присутствовали соображения о том, что грамм термоядерной взрывчатки стоит центы, а не сотни долларов как взрывчатка урановая. Обсуждался и «размер области разрушения в расчете на один доллар»[214].

В стране победившего социализма стратегическая цель сравняться с Америкой по военной мощи делала время большей ценностью, чем деньги. Однако ограниченность ресурсов становилась стратегическим параметром, когда речь шла не о единичном опытном «изделии», а о массовом производстве нового вида вооружения. Попросту говоря, водородная бомба намного дешевле атомной - на «единицу разрушений». И преимущество  термоядерного оружия было не столько в том, чтобы увеличить мощность единичного взрыва, сколько в том, чтобы эту мощность удешевить.

Для изготовления атомной бомбы нужно, во-первых, добыть редкий элемент – уран, а затем из природной смеси изотопов урана U238 и U235 отобрать очень редкий U235, один атом которого приходится на сто сорок других. Эта задача труднее сказочной, когда мачеха, перемешав просо с маком, велела падчерице разделить их – разные изотопы урана отличаются друг от друга гораздо меньше, чем просо от мака. Разделение изотопов – чрезвычайно дорогой процесс. Вместо урана-235 можно использовать искусственный элемент плутоний, - это несколько дешевле, но все равно очень дорого.

В глазах Сахарова изобретение Слойки экономило огромные средства стране, разоренной войной. Уже в первом докладе об этом изобретении отмечена дешевизна.

Американские физики, не считая Слойку термоядерной бомбой, исходили из небольшой ее мощности по сравнению с их первым термоядерным изделием. Но маленькое яблоко не перестает быть яблоком, и при должном обращении может дать начало яблоне, приносящей крупные плоды. В американской «усиленной атомной» бомбе внутри атомного заряда помещали маленькую порцию термоядерной взрывчатки, которая при атомном взрыве добавляла к нему немного своей термоядерной энергии. Порцию эту нельзя значительно увеличить, не помешав самому атомному взрыву. В Слойке же термоядерная взрывчатка помещается снаружи атомного заряда. А на поверхности шара места гораздо больше, чем в его середине (для одной и той же толщины слоя), поэтому Слойку можно сделать весьма термоядерной.

Тут пора сказать, что термоядерная реакция слияния, помимо энергии, производит еще и нейтроны, намного более энергичные, чем возникающие в атомном взрыве. И Сахаров, придумав для Слойки новый способ сдавливания – «сахаризацию», - нашел одновременно применение этим быстрым нейтронам. Слой вещества с тяжелыми ядрами, необходимый для сахаризации, он с самого начала предложил делать из природного урана, а не из свинца (как говорилось для простоты в главе «Водородная бомба в ФИАНе»). Природный уран, почти целиком состоящий из U238, непригоден для атомной бомбы, но может работать в термоядерной. В ядре U238 столько же энергии, сколько и в U235, однако извлечь ее может лишь быстрый термоядерный нейтрон – нейтроны атомного взрыва для этого слишком медлены.

Во взрыве Слойки лишь одну десятую часть энергии давал атомный заряд-«запал», а остальные 9/10 имели термоядерное происхождение: сама энергия слияния легких ядер (около 2/10) и энергия, добытая термоядерными нейтронами из природного урана (около 7/10). Поэтому у ветеранов советского проекта и не было сомнений, что Слойка – термоядерное изделие. А называть или не называть ее водородной – вопрос терминологии.

Но другой вопрос, причем по существу – можно ли сделать Слойку с меньшей долей урана, дорогого даже в природной комбинации изотопов? Скажем, и правда, сделать тяжело-ядерные слои из дешевого свинца, а мощность взрыва увеличить тем, что разместить побольше дешевой термоядерной взрывчатки – LiDочки. Теоретические – можно сказать, геометрические, – возможности для этого ограничены, поскольку ограниченно место для размещения LiDочки на поверхности шара. А увеличивать толщину слоя LiDочки можно лишь до определенного предела. Ведь взрыв Слойки, как и взрыв атомной бомбы, начинается со взрыва обычной взрывчатки, окружающей снаружи весь атомно-термоядерный заряд. Этот взрыв внутрь, сдавливая сердцевинный атомный заряд, начинает в нем цепную реакцию. И только потом поджигается термоядерная реакция в слоях LiDочки. Но чем толще эти слои, тем труднее сжать атомный заряд.

Все это из-за конечной геометрии шара. Другое дело – цилиндр, у которого одно измерение, в принципе, беспредельно, а значит, в цилиндре можно разместить неограниченное количество термоядерного горючего. Именно цилиндром (под псевдонимом «Труба») уже семь лет занимались теоретики из команды Зельдовича. Горючего там можно разместить сколько угодно, но гореть оно никак не хотело. Огонек атомной «зажигалки», поднесенной к «хворосту», уложенному в трубе, не желал идти дальше и превратиться в термоядерный костер.

Уж не тогда ли придумали выражение «дело – труба»?

Как физикой перехитрить геометрию

В ноябре 1953 года, когда Сахаров по просьбе правительства намечал следующий шаг в развитии ядерного оружия, он верил, что его сферическая Слойка себя не исчерпала. Но к январю 1954-го эта вера растаяла. К тому же стало ясно, что и все усилия разжечь цилиндрическую Трубу вылетели в трубу.

Двойной тупик подстегнул научно-техническую фантазию. Началом нового этапа можно считать докладную записку Зельдовича и Сахарова от 14 января 1954 года «Об использовании изделия для целей обжатия сверхизделия РДС-6с». В переводе с «объектного» языка – как обжать Слойку с помощью атомного взрыва. Ключевая идея здесь в том, чтобы обжатие обычной взрывчаткой заменить атомным взрывом - тогда в Слойку можно заложить больше термоядерной начинки - LiDочки. Ключевое выражение здесь – «атомное обжатие», сокращенно АО.

Спустя несколько месяцев из размышлений над атомным обжатием возникла, по выражению Сахарова, «новая идея принципиального характера», которую он, из-за привычных уже ограничений секретности, назвал в своих воспоминаниях Третьей идеей (после Первой и Второй идей 1948 года – Слойки и LiDочки). При этом отметил, что «в некоторой форме, скорей в качестве пожелания, «третья идея» обсуждалась и раньше», но не указал, что это он сам еще в январе 1949 года, в первом же своем отчете о Слойке, упомянул «использование дополнительного заряда плутония для предварительного сжатия Слойки»[215].

Эта возможность оставалась в поле зрения теоретиков и даже включалась в планы их работ, но два конкретных проекта – Труба и Слойка, – оставляли мало сил на другие, сомнительные, возможности. Двойной тупик в начале 1954 года освободил руки, то бишь  мозги теоретиков.

Но почему «сомнительные» и почему целых пять лет отделяло пожелание от его воплощения?

Уже с самом общем виде идея атомного обжатия поражает воображение. Ведь она означает, что всеуничтожающий атомный взрыв в миллионную долю секунды – прежде чем превратиться в страшный гриб, – должен сделать некую вполне определенную работу – симметрично сжать совсем другое, хитро устроенное сооружение, находящееся, скажем, на метровом расстоянии от центра атомного взрыва. Под началом Сахарова термоядерными расчетами вместе с другими занимался тогда молодой физик Владимир Ритус. Он покинул Объект в мае 1955, и помнит свои чувства того времени. Услышав о новой идее, он поразился: «Как?! Неужели не разнесет всё?!»[216]

Однако сама идея-пожелание вполне понятна. От степени сжатия легкоядерного вещества, способного к слиянию, зависит само слияние. Чем ближе плотность вещества к внутризвездной, тем легче пойдет в нем звездная термоядерная реакция. Конечно, атомный взрыв сдавит гораздо сильнее, чем обычный взрыв в обычной Слойке. Проблема «лишь» в том, чтобы атомный взрыв обжал термоядерный заряд симметрично, сразу со всех сторон – чтобы не «разнесло» до того, как начнется звездное слияние. И в обычной Слойке симметрично-взрывное обжатие было сложнейшей инженерно-физической задачей, а обжатие атомное усложнило задачу до неприступности.

Один из руководителей ядерного проекта, А. П. Завенягин, инженер по образованию и генерал по званию, предложил простое военное решение: обложить Слойку несколькими атомными бомбами со всех сторон и взорвать их одновременно. Схему инженер-генерала назвали «канделябром»: внешние атомные «свечки» должны были зажечь центральную – термоядерную.

Однако физик к такому «канделябру» не мог отнестись всерьез. Взрыв внутрь, приводящий в действие и атомную бомбу, и Слойку, в английском языке получил название «имплозия», что стало и русским термином. Ввести новый термин, однако, проще, чем подорвать разные части взрывчатки одновременно - для симметричного обжатия. Сигналы на подрыв разных частей не должны расходиться больше, чем на тысячную долю секунды.

Атомный взрыв происходит в тысячи раз быстрее обычного, и задача одновременно взорвать нескольких атомных зарядов труднее даже не в тысячу, а в «зиллион» раз - есть и такое английское слово для неописуемо огромного числа. Русский язык пока обходится без аналогичного термина, а если понадобится, я бы предложил «зеллион» от старо-русского «зело» - очень. Если сигналы на подрыв разошлись бы больше, чем на одну зеллионную часть секунды, то фактически взорвалась бы лишь первая атомная свеча и разнесла бы в клочки все остальные, не успевшие взорваться. Вместо симметричного термоядерного «канделябра» получился бы один однобокий атомный «подсвечник».

Источник атомного обжатия должен быть один, и Сахаров понимал это, высказывая свое «пожелание» в 1949 году. Но как одним атомным взрывом обжать Слойку со всех сторон? Геометрия не дает. Физикой следовало перехитрить геометрию - и это было зело трудной задачей.

В упомянутой записке от 14 января 1954 года об «изделии, обжимающим сверхизделие» на первой странице рукой Зельдовича нарисована простая схема. Между Слойкой С и дополнительным атомным зарядом А поставлена перегородка Д, чтобы прикрыть Слойку от лобового воздействия атомного взрыва хотя бы на миллионные доли секунды и дать возможность «осколкам» взрыва, обогнув перегородку с краев, сжать Слойку с боков.

Теоретики попросили экспериментаторов проверить возможность такого хода событий, но ничего путного из этого не вышло – моделирующий слойку шар сплющился в блин[217]. Так что идея осталась в стадии пожелания, хотя и была нарисована на первой из шестнадцати страниц докладной записки. Внимательный взгляд на рисунок заметит и присутствие автора этого пожелания, хотя его почерк появляется только во второй половине записки. Буква Д, обозначающая перегородку-дефлектор, может быть обязана фамилии В. А. Давиденко, предложившего такой вариант атомного обжатия. Но, скорее, Зельдович соблазнился возникающей комбинацией букв – А-Д-С, совпадающей с инициалами Сахарова. Такое – вполне в стиле игривого академика, который мог в серьезную статью в физическом журнале вставить акростих, поддевающий коллегу.

Соавторство Сахарова и Зельдовича в этой записке превратилось в тесное сотрудничество после рождения Третьей идеи весной 1954 года. А зачатию этой идеи могло бы содействовать событие, происшедшее 1 марта того же года за много тысяч километров от Объекта. В тот день США провели термоядерный взрыв в атолле Бикини. День этот вошел в мировую историю прежде всего из-за ошибки американских теоретиков: мощность взрыва превысила рассчитанную в два с половиной раза. В результате радиация распространилась на значительно большую территорию, чем предполагалось. Весь мир узнал об этом, так как в зону радиации попали японские рыбаки. Уже из большого расстояния, на которое дотянулась радиация, казалось бы, можно было понять, что американское «изделие» гораздо мощнее Слойки.

Американские создатели атомной бомбы говорили, что ее главный секрет состоял в том, что она возможна. Этот секрет открылся в Хиросиме. Аналогичный секрет водородной супербомбы открылся в американском испытании 1954 года. Тогда американцам не удалось утаить шило в мешке: слишком маленький взяли мешок и недооценили длину шила. А ведь если бы Сахаров знал, что можно устроить термоядерный взрыв гораздо большей мощности, то ему, продумавшему все возможности Слойки и невозможности Трубы, легче было бы искать путь к «новой идее принципиального характера».

В предшествующих абзацах не раз использована частица «бы», подчеркивающая, что так могло быть, но могло и не быть. К сослагательному наклонению в истории мы еще вернемся. А пока посмотрим, что было в истории реально-документальной.

Третья идея

По свидетельству ближайшего сотрудника Сахарова Юрия Романова, «Третья идея рождалась весной 1954 года. Началось с того, что Сахаров собрал теоретиков и изложил свою идею о высоком коэффициенте отражения импульсного излучения от стенок из тяжелого материала»[218]. Переводя это с языка физики на обычный, напомню, что по январской схеме А-Д-С осколкам атомного взрыва А полагалось, обогнув перегородку Д, сжать Слойку С. Законы физики, увы, оказались против.

И тогда Сахаров, похоже, подумал о том, что атомный взрыв это прежде всего вспышка света – та, что ярче тысячи солнц. И спросил себя, нельзя ли использовать саму эту вспышку для «атомного обжатия»? Вспышка содержит лишь часть энергии взрыва, но зато излучение, летя с максимальной в природе скоростью – скоростью света, опережает все иные осколки атомного взрыва и может сделать нужную симметричную работу прежде чем - через миллионную долю секунды, - подлетят остальные осколки, более весомые и менее управляемые.

Ту физику, что царит внутри «изделия» в эту миллионную долю секунды, Сахаров назвал «раем для теоретика». Надо было понять, что происходит в этом адском раю при температурах в десятки миллионов градусов, и использовать это понимание в конкретной инженерной конструкции.

При столь огромных температурах огромными становятся и энергия, и давление света, но огромными по-разному. Их соотношение, которое Лебедев за полвека до того измерял в своих тончайших опытах, прямо касается физики Третьей идеи. Соотношение это легко наблюдать, просто загорая на пляже: поток солнечного света – или, на языке физики, поток солнечных фотонов, – приносит вполне заметную, а иногда и обжигающую, энергию, но не оказывает никакого ощутимого давления. На пляже можно подумать, что давления и вовсе нет. Лебедев доказал, что давление излучения - хоть и очень малое, - существует и вполне определенно соответствует его энергии. Поток всяких частиц несет энергию, а энергия и давление связаны скоростью частиц. Скорость фотонов – максимальна в природе, а значит, их давление – минимально при той же самой переносимой энергии. Такова физика пляжных ожогов.

В термоядерном взрыве главную роль играет другая физика - соотношение давлений вещества и излучения. Оба давления растут с температурой, но растут по разному. В веществе, когда оно полностью ионизировано, число частиц уже не меняется, а в излучении новые фотоны рождаются, как только для этого появляется энергетическая возможность. Поэтому при достаточно высоких температурах в миллионы градусов, давление излучения преобладает. Именно об этом Сахаров сказал, вспомнив Петра Лебедева: «Когда-то Лебедев измерял давление света в тончайших, по тому времени, экспериментах – тут оно было огромным и определяющим».

Взглянем теперь на А-Д-С схему, чтобы понять, почему именно свет – наилучший инструмент для сжатия Слойки С. Перегородке Д легче сдержать натиск давления света, чем грубых осколков атомного взрыва. И свет легче направить в окружение Слойки, чтобы обжать ее со всех сторон с силой атомного взрыва. Такой механизм теоретики Объекта назвали «принципом окружения»[219].

Упомянутый сотрудником Сахарова «высокий коэффициент отражения импульсного излучения от стенок из тяжелого материала» в переводе на простой язык означает: вспышка излучения от атомного взрыва успевает поработать внутри оболочки бомбы и симметрично обжать термоядерный заряд до того, как стальная оболочка испарится. Испарится она чуть позже - спустя миллионные доли секунды. Это все Сахаров и назвал в своих воспоминаниях несекретным псевдонимом «Третья идея».

От исходной идеи до теоретической модели и затем до воплощения «в железе» понадобилось полтора года работы физиков и конструкторов. Работа шла столь интенсивно, что на промежуточные отчеты времени не тратили. От того периода уцелел отчет августа 1954 года о работе теоретического сектора 1 (Сахарова), где сказано, что «теоретические исследования по АО [атомному обжатию] проводятся совместно с сотрудниками сектора 2 [Зельдовича]», и названы две основные темы: «Выход излучения из атомной бомбы, производящей обжатие основного [термоядерного] объекта» и «Превращение энергии излучения в энергию, обжимающую основной объект»[220].

В окончательном отчете 25 июня 1955 года Зельдович и Сахаров отметили, что разработка новой конструкции - результат «коллективного творчества. Одни давали идеи (идей потребовалось много, и некоторые из них независимо выдвигались несколькими авторами). Другие более отличались в выработке методов расчета и выяснения значения различных физических процессов»[221]. Всего в отчете названы имена 31 теоретика.

Коллективное творчество не означает, разумеется, полного и постоянного единомыслия. На раннем этапе работы Сахаров придумал, как подступиться к сложным физическим процессам, ключевым для Третьей идеи, но лишь некоторое время спустя его придумку обосновал математик Николай Дмитриев. И это «некоторое время» физическую интуицию Сахарова ставил под вопрос его старший товарищ по работе Зельдович (в 1948 году сразу же, напомню, оценивший сахаровскую идею Слойки): «Я до сих пор помню, что первоначально Зельдович не оценил моей правоты и только после работы Коли [Дмитриева] поверил; с ним такое редко случается, он очень острый человек».

Математический талант Дмитриева Зельдович ценил очень высоко. А сложность задачи можно увидеть в рассекреченной ее схеме, даже если не знать английского и не понимать, каким именно интегралам соответствует каждая стрелка:

Эта схема термоядерной математики нарисована далеко от советского Объекта, на другом конце Земли, - на американском Объекте в Лос Аламосе[222]. Далеко географически, но не так уж далеко исторически. Схему нарисовал Георгий (уже Джордж) Гамов, которому ФИАН обязан своим рождением. Не покинь он родину в 1933 году, вполне возможно, что двадцать лет спустя он решал бы ту же задачу, а, значит, нарисовал бы ту же схему, только на русском языке. Физика интернациональна. Даже совершенно секретная физика.

После того как физики с помощью математиков распутали изображенный на схеме клубок, началось воплощение Третьей идеи в инженерную конструкцию. Главным препятствием на этом пути стал сменивший Берию на его высшем ядерном посту первый министр Средмаша Вячеслав Малышев. Он вовсе не был ретроградом, но как государственный деятель чтил государственную дисциплину. Он подчинял себя (и весь ядерный проект) решению правительства, принятому в ноябре 1953-го по рекомендации самого же Сахарова. Министр считал безответственной столь крутую перемену курса и прилетел на Объект, чтобы восстановить порядок:

«Он произнес страстную речь, которую можно было бы назвать блестящей, если бы только мы не были правы по существу. При этом Малышев все больше и больше терял самообладание, начал кричать, что мы авантюристы, играем судьбой страны и т. п. <...> Полностью запретить работы по “третьей идее” Малышев не мог и не хотел, а то, с каким энтузиазмом, или верней – его отсутствием, мы относимся к классическому изделию [к Слойке], было вне его контроля. Потом подобные совещания, растягивающиеся на полдня, повторялись еще несколько раз; они становились все более безрезультатными и утомительными».

В похожей ситуации семь лет спустя преемник Малышева на министерском посту и бывший красный кавалерист Е. П. Славский по рабоче-крестьянски излил свое негодование на теоретиков, которые придумывают новые изделия, «сидя в туалете, и предлагают их испытывать, даже не успев застегнуть штаны». А в 1954 году не помогло даже партийное взыскание Курчатову, вставшему на сторону физиков Объекта. Основное место в работе Объекта заняла Третья идея. Сахаров и его коллеги «были убеждены в том, что в конце концов такая стратегия будет оправданна, хотя понимали, что вступаем в область, полную опасностей и неожиданностей. Вести работы по “классическому” изделию [совершенствовать Слойку] в полную силу и одновременно быстро двигаться в новом направлении было невозможно, силы наши были ограничены, да мы и не видели в старом направлении “точки приложения сил” ».

В конце июня 1955 года комиссия под председательством Тамма одобрила новую термоядерную разработку. Ее испытание прошло 22 ноября 1955 года на Семипалатинском полигоне. Впервые в мире водородная бомба была сброшена с самолета. При этом проектную мощность специально снизили вдвое, чтобы уменьшить зону поражения. Мощность взрыва (сто хиросимских бомб) оказалась в отличном согласии с расчетом. Советские теоретики могли бы гордиться, что точность их предсказаний в десятки раз лучше, чем в американском испытании «Браво».

Браво! Брависсимо!

Разведка и физика

Советские спецтеоретики действительно гордились успехом испытания, но не тем, что точность их расчетов была выше американской. В 1955 году они этого попросту не знали. Они вообще почти ничего не знали об американской водородной бомбе кроме того, что писалось в газетах. А в газетах, известное дело, факты сплавлены с домыслами газетчиков и с вымыслами пропаганды - и чужой капиталистической и родной советской. Отделить первое от второго и третьего – дело нелегкое даже для профессионалов от разведки. Физикам хватало собственных забот – трудных и увлекательных. Главное, чего советские физики не знали – что мощности американских «изделий», испытанных в 1952 и 1954 годах, были 10 и 15 мегатонн, что в 25 и 40 раз мощнее Слойки.

В это незнание трудно поверить сейчас, когда общепризнаны проникновение советской агентуры в ядерный проект США и огромный объем добытых ею сведений об американской атомной бомбе – тысячи страниц! Достаточно сказать, что в самом центре американского проекта в Лос-Аламосе действовали сразу три советских агента: Клаус Фукс, Теодор Холл и Дэвид Грингласс. Как пишут американские авторы: «Это было редкостное явление, уникальное в американской истории: три человека, не зная друг о друге, исходя из политической философии решились на шпионаж в одно и то же время, в одном и том же месте, выдавая примерно одинакового рода информацию одному и тому же иностранному правительству»[223].

Надо, правда, помнить, что было это в годы войны с фашизмом, когда США и СССР были союзниками, когда огромная материальная помощь открыто шла к нам из-за океана и когда в Америке собирались средства населения в поддержку Красной армии. Конечно, и при таком союзничестве шпионаж оставался преступлением, а указанные трое сознательно рисковали жизнью из самых идейных – социалистических – побуждений. Добровольцев опекали профессионалы. Пятерым советским разведчикам в 1996 году присвоили звание Героев России за их старания «в кратчайшие сроки ликвидировать монополию США в области ядерного оружия»[224]. Эти запоздалые геройские звезды в глазах некоторых затмили звезды Героев социалистического труда, присвоенные физикам за сорок лет до того. И побудили усомниться в том, что поток разведданных об американском ядерном оружии не принес ничего существенного для водородной бомбы.

На общий вопрос, почему «атомный» шпионаж не продолжился в «водородном», можно дать такой общий ответ: первое советское испытание атомной бомбы в августе 1949 года разбудило американскую контрразведку. В феврале 1950-го арестовали Фукса, спустя несколько месяцев - супругов Розенберг и связанного с ними Грингласса. А Холл, посчитав, что ядерное равновесие установлено, сам прекратил свою разведдеятельность, хотя советские разведчики и уговаривали его продолжить. Но он сам начал и сам закончил, после чего, переехав в Англию, переключился с ядерной физики на биофизику.

Впрочем, в истории общие сомнения мало чего стоят. Внимания заслуживают лишь конкретные утверждения, высказаны ли они в форме сомнения, предположения или полной уверенности. Такие есть и в истории советской водородной бомбы. Чтобы глубже понять эту историю, разберем четыре наиболее важные сомнения - два американского и два российского происхождения.

Начнем с гипотезы, высказанной в 1997 году в книге, которой два американских журналиста познакомили мир с бывшим советским агентом Теодором Холлом. [225] В середине 1940-х годов он работал в Лос Аламосе. Биографы, в частности, отметили, что, помимо сведений по атомной бомбе, он в октябре 1947 года сообщил советской разведке, что в американских работах по супербомбе применяют литий. И многозначительно пояснили: «Русские быстро осознали важность этой идеи и усовершенствовали ее. В декабре следующего года советский физик Виталий Гинзбург предложил использовать дейтерид лития-6 как источник трития в советской водородной бомбе». [226]

При этом американские журналисты сослались на российского физика-ветерана Германа Гончарова, обнаружившего, что советская разведка в 1947 году узнала об американских экспериментах с литием. Однако Гончаров, понимая физику дела, подчеркнул, что об изотопном составе лития разведка ничего не сообщала. Для журналистов это мелкая деталь, главное – слово «литий». Для пущей важности биографы Холла назвали это вещество вместе с водородом, гелием и бериллием «четырьмя загадочными легкими элементами», при этом не объяснив, что же загадочного в этих действительно самых легких, но давным-давно известных элементах.

Журналисты, видимо, не знали, что литий – это первое твердое вещество из легких элементов, и потому с ним проще обращаться чем с газами – дейтерием и тритием. Именно литий был использован в первой ядерной реакции, проведенной с помощью ускорителя частиц еще в 1932 году. И уж точно американские журналисты не знали, что будущий автор LiDочки Гинзбург рассказал об этой реакции  в своей популярной брошюре 1946 года «Атомное ядро и его энергия», где пояснил запас ядерной энергии на примере лития, а не урана, как обычно: «Вместо целого поезда с углем можно было бы взять 100-200 граммов лития»[227]. Поэтому, когда два года спустя Гинзбурга включили в работу по водородной бомбе, кому как не ему было начать с лития? А вот перейти от просто лития до конкретного механизма применения LiDочки было реальным достижением. Гинзбург пришел к этому в ноябре 1948 года, а американец Теллер, по его собственному признанию - на полтора года позже. [228]

Другое подозрение, наоборот, родилось у людей, знающих «слишком много» - у американских физиков-бомбоделов. Самостоятельность первой советской термоядерной бомбы – Слойки, испытанной в августе 1953 года, – сомнений не вызывала хотя бы потому, что в Америке не было ее аналога. Однако физический принцип нынешнего термоядерного оружия воплотился в СССР во второй термоядерной бомбе, испытанной в 1955 году. Перед американцами стояла загадка, как это их четырехлетнее опережение по атомной бомбе могло сократиться до полутора лет по «настоящей» водородной бомбе. И разгадку они увидели в чрезвычайном происшествии, случившемся 7 января 1953 года.

Согласно бытовавшей версии событий, в тот день физик-теоретик Джон Уилер ехал поездом в Вашингтон и вез с собой секретный документ со сведениями о водородной бомбе. Ехал он без сопровождения, и когда ему понадобилось в туалет, взял секретный документ с собой. Ученые, как известно, люди рассеянные, и Уилер, выходя из туалета, забыл документ там. Вспомнив, вернулся, но документа уже не было. Он сразу доложил о пропаже, но самые тщательные поиски ничего не дали. Ситуацию усугубляло то, что в поезде было много демонстрантов левого толка, направлявшихся в столицу требовать помилования для супругов Розенберг, ожидавших казни за атомный шпионаж в пользу СССР. Среди пассажиров могли быть и советские агенты, которые знали о причастности Уилера к большим секретам и следовали за ним по пятам. Куда делся пропавший документ? Ясное дело – попал в руки Берии, и, стало быть, вторая советская водородная бомба, как и первая атомная, сделана с американской помощью. Так об этом происшествии впервые, десять лет спустя, рассказал глава американской ядерной администрации в своих мемуарах[229].

Эту версию приняли американские термоядерные ветераны, в частности, Том Рид, с которым я познакомился в 1996 году в Дубне на международной конференции по истории ядерного оружия[230]. Он мне рассказал о загадочной пропаже 7 января 1953 года и о «разгадочной» версии происхождения советской Третьей идеи. При всем его почтении к общественной фигуре Сахарова истина была ему дороже. Мне тоже. Однако, поразмыслив и сопоставив этот детективный сюжет с известными фактами, я обнаружил серьезные неувязки с хронологией. Если еще в январе 1953-го советская разведка раздобыла рецепт супербомбы, то почему это никак не проявилось в СССР? Советские спецфизики готовили Слойку, изобретенную еще в 1948 году, с триумфом испытали ее в августе 1953-го, а осенью правительство постановило продолжить её развитие. Вплоть до начала следующего года продолжали разрабатывать и Трубу, тратя на нее значительные силы. Но ведь если бы тот загадочный американский документ попал в СССР, то и ограниченность Слойки и тупиковость Трубы стали бы известны еще в начале 1953 года. Однако в записке Зельдовича-Сахарова об А-Д-С-схеме, появившейся в январе 1954 года, ключевой (Третьей) идеи нет еще в помине. Наконец, почему преемник Берии - министр Малышев - так сопротивлялся разработке этой идеи? И за что получил выговор Курчатов?

Услышав эти мои доводы, Том Рид решил проверить американскую сторону загадочной пропажи и отыскал в архиве объясния Уиллера об инциденте, данные агентам ФБР вскоре после пропажи. Оказалось, что стройный детективный сюжет вовсе не так строен, как его представил десятью годами позже (сознательно или запамятовав) американский «министр средмаша». Уилер вез тогда в поезде - в конверте из плотной бумаги, – не один документа, а два. В туалете поезда он оставил конверт, а когда вернулся за ним и забрал, обнаружил, что из конверта исчез один документ – меньший по объему[231]. Меньший тоже содержал секретные сведения, но при таком раскладе шпионская версия выглядит как-то очень странно. Неужели шпион удовольствовался малой частью возможной добычи?

Легче представить себе обычного пассажира, который, обнаружив оставленный конверт, заглянул в него (чтобы узнать, кому конверт вернуть, или просто из любопытства), увидел страшный гриф «TOP SECRET» и какие-то атомные слова. Его бы током пронзила мысль, что он прикоснулся к атомным секретам, и что оставленные им на этом проклятом листе отпечатки пальцев приведут его на такой же электрический стул, какой ожидал Розенбергов. Съел ли он, бедный пассажир, тот лист вместе с отпечатками своих пальцев или как-то иначе уничтожил его, неизвестно, но советским агентам в той истории места не осталось, что признал и сам Том Рид.

В России о заморском источнике Третьей идеи первым сказал Лев Феоктистов, участник работ по ядерному оружию. По его воспоминаниям, в начале 1954 года «внезапно появились, как свет в темном царстве, новые идеи, и стало ясно, что настал момент «истины». Молва приписывала эти основополагающие мысли <...> то Зельдовичу, то Сахарову, то обоим, то еще кому-то, но всегда в какой-то неопределенной форме: вроде бы, кажется и т. п. К тому времени я хорошо был знаком с Зельдовичем. Но ни разу не слышал от него прямого подтверждения на сей счет». И Феоктистов подытожил: «Оценивая тот период и влияние американского “фактора” на наше развитие, могу вполне определенно сказать, что у нас не было чертежей или точных данных, поступивших извне. Но и мы были не такими, как во время Фукса и первой атомной бомбы, а значительно более понимающими, подготовленными к восприятию намеков и полунамеков. Меня не покидает ощущение, что в ту пору мы не были вполне самостоятельными»[232].

Такого рода подозрение довел до уверенности другой ядерно-оружейный физик Герман Гончаров. Имея доступ к закрытым архивам, он сделал важное историческое открытие – в разведматериале 1948 года обнаружил зерно идеи, на которой основана супербомба. И убедил себя, что именно из этого разведзерна, обнаруженного и понятого, якобы, весной 1954 года, Сахаров и Зельдович вырастили советскую супербомбу, испытанную в 1955 году[233]. Феоктистов и Гончаров работали на Объекте во время рождения Третьей идеи, впоследствии долгие годы занимались разработкой ядерного оружия, за что оба получили ученые докторские степени и звания Героев Социалистического труда. Феоктистов свое подозрение основывал лишь на личных впечатлениях и впечатления эти изложил на общедоступном уровне. А Гончаров опирался на архивные документы, рассекреченные и опубликованные в основном благодаря его усилиям [234].

Добавлю, что обоих физиков я хорошо знаю, не раз с ними подробно беседовал, вместе с ними участвовал в большой открытой конференции по истории ядерного оружия в 1996 году в Дубне и в полузакрытой встрече советских и американских термоядерных ветеранов в Ливерморском ядерном центре в США (1997). В результате проникся уважением и симпатией к ним, многое почерпнув у них и для данной книги. Однако с их мнением об американском происхождении Третьей идеи согласиться я никак не могу и в следующей главе объясню, почему. А пока замечу, что в истории науки, как и в самой науке, авторитет довода важнее довода авторитета. Но в отличие от физики, где истину нередко устанавливает один решающий эксперимент, в истории не поэкспериментируешь, и здесь путь к истине больше похож на юридическое расследование, когда убеждает полнота картины происшедшего – убеждает, если ответит на все разумные сомнения, свяжет концы с концами.

Отцы советской сверхбомбы и этика секретной науки

Прежде всего подчеркну, что Феоктистов и Гончаров не отвергают свидетельство  ближайшего сотрудника Сахарова о том, что в некий весенний день 1954 года «Сахаров собрал теоретиков и изложил свою идею о высоком коэффициенте отражения импульсного излучения от стенок из тяжелого материала»[235]. Однако, по мнению обоих ветеранов, тому собранию предшествовали не только внутренние процессы в мышлении Сахарова, но еще и какие-то внешние секретные события, о которых Сахаров и Зельдович умалчивали.

Основания так думать Феоктистов видел в резком изменении курса работ и в том, что Зельдович никогда не говорил о своем авторском вкладе в этот поворот. Это – серьезные свидетельства, хоть и основанные на личных впечатлениях. Феоктистов около тридцати лет занимался разработкой ядерного оружия, хорошо знал Зельдовича и занимал ответственные посты вплоть до заместителя руководителя второго ядерного центра - Челябинск-70 (ныне Снежинск).

Гончаров полагался прежде всего на архивные документы, которые внимательно изучал прежде, чем их рассекретить. При этом разработчик ядерного оружия освоил профессию историка и за прошедшее десятилетие внес важный вклад в историю военно-ядерной физики. Он, в частности, изучил разведматериал о «сверхбомбе», прибывший в СССР в марте 1948 года. В этом материале физик Гончаров обнаружил идею использовать излучение для обжатия, то есть зерно Третьей идеи. А Гончаров-историк, во-первых, установил, что сама детальность новой развединформации привела к значительному усилению работ, включая срочную организацию летом 1948-го вспомогательной группы Тамма (с участием Сахарова и Гинзбурга). Во-вторых, Гончаров установил, что тогдашний главный теоретик ядерного проекта Зельдович, имевший допуск к разведматериалам, упомянутую идею попросту не понял. Это непонимание зафиксировал в своем заключении 5 мая 1948 года научный руководитель проекта Ю. Б. Харитон: «Имеется ряд не вполне еще ясных, но физически важных замечаний <…> о прозрачном для излучения заполнителе и о непрозрачной его оболочке»[236]. Не поняв эти «физически важные замечания», Зельдович принял, однако, общую схему американской «сверхбомбы» (она же – «Труба») и пошел по ему понятному и приятному, но тупиковому направлению. Приятным Зельдовичу это направление могло быть тем, что оно шло в рамках привычной ему области исследований.

Никаких документальных подтверждений того, что с разведматериалом 1948 года был знаком и Сахаров, Гончаров не обнаружил. Тем не менее, он уверен, что такое знакомство произошло не позднее, чем  весной 1954 года, а «наиболее вероятно» еще в 1949-м. Гончаров  придумал сценарий, по которому в 1954 году над разведматериалом шестилетней давности задумались Зельдович и Сахаров. Они, якобы, подняли секретно-архивный документ, узнав, что американское «изделие», испытанное 1 марта 1954 года («Браво»), гораздо мощнее Слойки. И в старом разведматериале разглядели зерно Третьей идеи, из которого затем совместными усилиями вырастили советскую сверхбомбу 1955 года.

Самым правдоподобным в сценарии Гончарова выглядит предположение о подсказке, полученной от испытания «Браво». В самом дела, когда - в результате непредвиденно большой области поражения - живыми детекторами стали японские рыбаки, поднялся шум на весь мир. Тем самым испытание, казалось бы, само себя рассекретило, - ведь уже из расстояния, на которое дотянулись радиоактивные осадки, могли бы сделать вывод, что американская бомба гораздо мощнее Слойки, и это могло бы подтолкнуть к переходу – вернее, к перелету, – от первой советской конструкции ко второй, от термоядерной Слойки к подлинной сверхбомбе.

Так я написал в предыдущем издании этой книги. И был неправ. Даже если «могли бы сделать» и «могло бы подтолкнуть», то не сделали и не подтолкнуло. Действительно, представим себе настрой советских разработчиков термоядерного оружия, узнай они сногсшибательную новость, что американцы опередили их по мощности в десятки раз в то время, как возможности Слойки исчерпаны, а Труба оказалась тупиком? Озабоченность, растерянность, уныние, злость на американцев и на самих себя - что-то из этого ряда. Но ничего подобного не осталось в памяти ветеранов, включая Гончарова и Фектистова. Напротив, после триумфального испытания Слойки в августе 1953-го советские разработчики пребывали в приподнятом настроении, считая, что «догнали и перегнали» американцев.

Противоречие между своими личными воспоминаниями и своим же историческим сценарием Гончаров попытался уладить, предположив, что информацию о мощности новой американской бомбы довели лишь до спецфизиков уровня Зельдовича и Сахарова, а те не делились со своими сотрудниками этой информацией, поскольку, по выражению Гончарова, «научная этика не позволяла им обсуждать приоритетные вопросы». Это – всего лишь гипотеза: ни в каких советских документах того времени не обнаружено упоминаний масштаба мощности «Браво». И эта гипотеза несовместима с несколькими вполне документированными свидетельствами.

Самое яркое свидетельство идет от человека более высокого служебного уровня, чем Зельдович и Сахаров. Первый заместитель Главного конструктора, трижды Герой соцтруда К. И. Щелкин, по свидетельству его сына, считал, что в создание Слойки «вложено столько оригинальных <...> идей, что они не могли одновременно прийти в головы ученых США. Однако после взрыва [Слойки] США столь быстро [через полгода] взорвали аналогичную [испытание Браво 1 марта 1954]), что даже если учесть, что [американцы] по анализу проб воздуха после нашего взрыва смогли разгадать секреты конструкции, невозможно было в эти сроки разработать и изготовить образец для испытаний. <...> Отец [К. И. Щелкин] был абсолютно уверен, что конструкция нашей водородной бомбы [американцами] украдена. Эта уверенность, по его словам, опиралась прежде всего на гениальность Сахарова»[237].

Если первый заместитель Харитона мог думать, что это американцы украли советский секрет водородной бомбы, то, значит, руководство Объекта даже не подозревало о масштабном отставании советских «изделий». Тем более это было неведомо Зельдовичу и Сахарову. Такое неведение покажется еще удивительней, если напомнить, что супермощность американских взрывов была не новым секретом – мощность порядка 10 мегатонн впервые наблюдалась еще в испытании «Майка» 1 ноября 1952 года. Тут, однако, сам Гончаров нашел документальное подтверждение и объяснение того, что старый секрет не был раскрыт. Во-первых, это - записка, в которой Берия через месяц после испытания, 2 декабря 1952 года, предписал Курчатову ускорить создание Слойки и добавил: «Судя по некоторым дошедшим до нас данным в США проводились опыты, связанные с этим типом изделий». А, во-вторых, рядом с этой запиской, в сверхсекретном президентском архиве, Гончаров нашел и «некоторые дошедшие до Берии данные» - статью из популярного американского еженедельника USNews & World Report. Берия, разумеется, не сообщал Курчатову об источниках своих данных, что в данном случае лишь добавляло физикам уверенности в себе. Знай они, что агентурные источники Берии столь катастрофически иссякли, физики бы крепче думали об испытаниях за железным занавесом. Однако исследования по регистрации удаленных ядерных взрывов начались лишь в конце 1953 года.

Мало сказать, что к весне 1954 года американская супермощность была старым секретом. Секрет раскрылся еще за две недели до испытания «Браво», когда в Конгрессе США официально заявили, что позапрошлогоднее испытание (1 ноября 1952 года) образовало кратер диаметром полтора километра и глубиной 50 метров[238]. По этим данным можно оценить мощность взрыва, но подобных оценок в советских архивах не обнаружено. Что не так уж удивительно. Ведь прежде всего надо было поверить американским данным, поверить, что это – не дезинформация или, на языке того времени, «империалистическая пропаганда и бряцанье оружием для запугивания слабонервных». На такое советским физикам не подобало обращать внимания. Тем паче, что оружия могло и вовсе не быть – одно лишь бряцанье. Политики умеют выдавать желаемое за действительное: советские разработчики ядерного оружия точно знали, что руководители СССР заявляли о владении атомным оружием еще за несколько лет до его испытания.

И, наконец, самое убедительное свидетельство о том, что в 1954 году мощность американских термоядерных взрывов  была неизвестна в СССР, дал Евгений Лобиков - участник первых исследований по контролю за удаленными ядерными взрывами. Исследования начались в конце 1953 года, и разрабатывались разные методы регистрации времени взрыва и его характера  (атомный или термоядерный), но не его мощности[239].

Значит, предположение Гончарова о том, что супермощность американских взрывов побудила Зельдовича и Сахарова весной 1954 года взяться за разведматериал 1948 года, с фактами несовместимо.

Ну, а если причина поднять архивный разведматериал была какой-то иной или вовсе не было видимой причины? Скажем, пришла в голову Зельдовичу мысль, а не показать ли Сахарову старый разведматериал, вдруг он разглядит там нечто такое, чего он – Зельдович – не заметил?

Чем вглядываться в невидимое, лучше рассмотрим другое опорное предположение Гончарова, согласно которому Зельдович и Сахаров скрывали разведпроисхождение Третьей идеи, поскольку «научная этика не позволяла им обсуждать приоритетные вопросы». Были, положим, и другие причины не разглашать секретные сведения: простой ненаучный страх перед компетентными органами и обычная ненаучная честность в соблюдении взятого на себя обязательства. О первой причине напомнил своим сотрудникам Зельдович, обнаружив как-то у них недостаток подобного страха: «За подобные шутки некоторые органы отрежут вам некоторые органы, и я ничем не смогу помочь»[240]. О второй причине столь же ясно написал Сахаров: «О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым мною в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба». Тут не заподозришь дежурное заверение в своей законопослушности, поскольку написано это в годы ссылки, когда непослушный академик-правозащитник был готов к любым поворотам судьбы, включая смерть от бессрочной голодовки. Это просто честное предупреждение читателю о неизбежной неполноте рассказа.

При всей общности этих причин ситуации Зельдовича и Сахарова очень различались. Знакомство Зельдовича с разведматериалами подтверждено документально (и даже наглядно - сохранился его автограф на разведдокументе), а он сам никогда не говорил о подобных вещах открыто. С другой стороны, не обнаружено документов, подтверждающих знакомство Сахарова с самими разведматериалами по водородной бомбе 1948 года и более ранними. И он прямо писал о возможной роли разведданных в исходной идее Трубы:

«Сейчас я думаю, что основная идея разрабатывавшегося в группе Зельдовича проекта была «цельнотянутой», т. е. основанной на разведывательной информации. Я, однако, никак не могу доказать это предположение. Оно пришло мне в голову совсем недавно, а тогда я об этом просто не задумывался. (Добавление, июль 1987 г. В статье Д. Холовея в “Интернейшнл Секьюрити” 1979/80, т. 4, 3, я прочитал: “Клаус Фукс информировал СССР о работах по термоядерной бомбе в Лос-Аламосе до 1946 г… Эти сообщения были скорей дезориентирующими, чем полезными, так как ранние идеи потом оказались неработоспособными”. Моя догадка получает таким образом подтверждение!)»

По мнению Гончарова, Сахаров знал о шпионском происхождении Трубы, но «облек свое знание в форму догадки», так что в целом этот пассаж  был «условным и вынужденным». Попросту говоря, Сахаров солгал о своей догадке. Для чего? Гончаров придумал цель – исключить «возможность подозрения в разглашении им государственной тайны» - и сверхзадачу Сахарова – «отметить, что, создавая термоядерное оружие, наша страна отвечала на вызов США». [241]

Напомню, что приведенный абзац о «цельнотянутой» идее  взят из «Воспоминаний» Сахарова, написанных в годы горьковской ссылке (1980-86), когда он уже давно поставил диагноз сталинизму и его наследникам в советском руководстве, которые его бессудно репрессировали за протест против советского вторжения в Афганистан и по совокупности других правозащитных действий. Нелегко представить себе, что он тогда стремился обосновать миролюбие политики Сталина.  Но даже если допустить такое, то совсем уж глупо было ему придумывать байку о своей догадке, имея в руках прямое  американское свидетельство «в статье Д. Холовея». Притом глупость соединялась бы с лицедейством о подтвержденной догадке, - да еще с восклицательным знаком в конце.

Более простая интерпретация сочетания догадки и ссылки на американскую статью состоит в том, что Сахаров никогда не видел разведматериала 1948 года и действительно догадался о «цельнотянутости» Трубы, лишь работая над «Воспоминаниями». Гончаров выявил немало документальных свидетельств и ходатайств о доступе разных лиц к тем или иным разведсведениям, включая отметку Сахарова об ознакомлении с «обезличенными» данными измерений[242]. На этом фоне отсутствие документов, запечатлевших его знакомство с материалами Фукса, поддерживает самую простую интерпретацию: Сахаров писал правду. Так считает и Владимир Ритус – один из ближайших сотрудников Сахарова на Объекте[243] в 1950-1955 годах и коллега по Теоротделу в ФИАНе: «Я исключаю нечестность со стороны Сахарова»[244].

Сейчас много известно о жизни Сахарова и о его редкостной правдивости, которую можно назвать даже патологической, поскольку в советских обстоятельствах она была чревата очень болезненными последствиями. В самые крутые сталинские времена (1949-1950), в беседах с представителями власти, он отклонил предложение вступить в партию, пояснив, что считает «неправильными некоторые ее действия», и открыто возложил на нее партию ответственность за разгром генетики (подробнее об этом в следующей главе). Можно думать, что это сошло ему с рук, поскольку В глазах власть имущих он был слишком тогда ценным «кадром», однако то была лишь надежда, он еще не был признан «отцом водородной бомбы».

Недаром особенно симпатичных ему людей Сахаров характеризовал выражением «абсолютная интеллектуальная честность». Его собственная честность может показаться чрезмерной: он не доверял гостайн даже неизвестным ему сотрудникам КГБ. Когда коллега Сахарова по Объекту, навестив академика уже в период его политического вольномыслия, коснулся их прежней работы, Сахаров прервал его: «Мы с вами имеем допуск к секретной информации. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом»[245]. Сахаров знал, что госсекретами и свободомыслием занимались разные отделы КГБ.

Он постоянно чувствовал грань между секретной и несекретной информацией и вполне сознательно не переступал эту грань, о чем говорят записи в дневнике Сахарова: «…я не хочу приближаться к грани секретности», «…мое положение (секретность) на самом деле не разрешало мне сказать много больше, чем я сказал»[246]. Однако не разрешить себе сказать слишком многое и позволить себе сказать неправду –поступки весьма разные.

Как ни странно на первый взгляд, именно «абсолютная интеллектуальная честность» Сахарова привела к появлению главного источника сомнений – его собственного описания авторства-соавторства в возникновении Третьей идеи: «В некоторой форме, скорей в качестве пожелания, “третья идея” обсуждалась и раньше, но в 1954 году пожелания превратились в реальную возможность».  Напомню, что впервые такое пожелание высказал он сам в отчете 1949 года, предложив дополнительным внешним атомным взрывом предварительно обжать Слойку. Ответа требовал, однако, вопрос, как именно это сделать. Ответом и стала Третья идея. В Воспоминаниях Сахаров впервые упомянул о своем авторстве этой идеи, рассказывая о Слойке, как комбинации Первой и Второй идей:

«Более высокие характеристики наш проект приобрел в результате добавления “3-й идеи”, в которой я являюсь одним из основных авторов. Окончательно “3-я идея” оформилась уже после первого термоядерного испытания в 1953 году; я, насколько позволяют требования секретности, подробно пишу об этом ниже».

О секретности надо помнить, чтобы разобраться в следующем рассказе Сахарова:

«По-видимому, к “Третьей идее” одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты “Третьей идеи”. В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении “Третьей идеи”, возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других, и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности “Третьей идеи” не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более что это было бы «дележкой шкуры неубитого медведя», а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?»

Озадачивает здесь четырехкратная неопределенность («по-видимому», «кажется», «возможно», «быть может») и неясные приоритетные подробности, включая претензию на свою решающую роль. Неужели столь новаторская идея могла прийти одновременно к нескольким людям? И не маскируют ли неопределенные подробности разведисточник ключевой идеи, как считает Гончаров?

Такое подозрение Сахаров мог бы очень просто предотвратить, если бы в самом деле хотел что-то замаскировать, «замять для ясности». Надо было обойтись безо всяких подробностей и выбрать что-то одно - либо полную коллективность, либо свою главную роль. Как раз в силу абсолютной (чрезмерной) честности, ему в голову не приходило, что кто-то заподозрит его в нечестности. Он стремился не к простоте для читателя, а к честному изложению своего представления об исторической реальности, включая свои реальные сомнения. Его представление было неполным и, можно сказать, неверным, потому, что он не знал о предварительной осведомленности Зельдовича. Не знал, что весной 1948 года Зельдович изучал разведдоклад Фукса, включая «не вполне ясные», по тогдашнему выражению Харитона, «но физически важные замечания» «о прозрачном для излучения заполнителе и о непрозрачной его оболочке». Зельдович тогда не понял эти «важные замечания», отверг идею излучения как инструмента, но это не значит, что он забыл все, что узнал из разведдокладе. И когда шесть лет спустя в Третьей идее Сахарова он узнал отвергнутый им в 1948 году путь, то подключился к обсуждению «не с пустыми руками». А у Сахарова активное включение Зельдовича создало бы впечатление соавторства.

В памяти очевидца сохранилось радостное восклицание Зельдовича, с которым  тот ворвался в комнату своих сотрудников: "Надо делать не так, будем выпускать из шарового заряда излучение!" [247]  По мнению сотрудника Сахарова -  В.И.Ритуса, это восклицание Зельдовича как раз и могло быть «результатом обсуждения с Сахаровым» [248]. И наверняка то было не самое первое их обсуждение возможной конструктивной  роли излучения. Ведь Зельдович отверг ее задолго до того (не позже 1950 года, когда это зафиксировалось в его отчете).  А весной 1954 года, по словам Сахарова, «первоначально не оценил» его идею и принял ее лишь после дополнительных обоснований математика Н. Дмитриева.

Рождение принципиально новой идеи всегда окружено неким творческим туманом, и сам открыватель зачастую не может зафиксировать всех обстоятельств рождения, разного рода случайных флуктуаций мысли и «счастливых подсказок». Даже давняя  отрицательная настроенность Зельдовича к излучению не исключает, что он мог нечаянно посодействовать открытию. Например, можно представить себе, что при очередном обсуждении трудной физики атомного обжатия, Зельдович, перебирая вслух разные компоненты первичного атомного взрыва и помня, что в разведматериале 1948 года говорилось что-то «не вполне ясное» об излучении, он бы сказал что-то вроде: «… Ну не излучение же…»  И это могло нечаянно бросить зернышко в размышления Сахарова: «А почему, собственно, не излучение?!…» Главное, однако, чтобы зернышко проросло в осмысленный росток, что, судя по всему,  произошло в голове Сахарова.

О другом проявлении секретной информированности Зельдовича рассказал его близкий сотрудник, запомнивший как Ландау восхищался «поразительным чутьем» Зельдовича относительно взаимодействия дейтерия с тритием. Фактически же это было просто «ИКСпериментальными» данными[249], как выражались тогдашние физики, допущенные к подобным секретам. И Ландау, и Сахаров были допущены к высшим секретам, но каждый к своим, и они не имели права без особого разрешения обсуждать свои секреты с другими. И Зельдович не имел права говорить Ландау и Сахарову об источнике своих ИКСпериментальных знаний, что соответствует режиму секретности, хотя и не согласуется с обычной научной этикой. Максимум, что мог Зельдович - это не говорить о своем авторстве. Он и не говорил. А уж какое впечатление его ИКСпериментальные познания производили на его коллег, это дело другое и от Зельдовича не зависящее.

На четырехкратную неопределенность в рассказе Сахарова о Третьей идее первым обратил внимание В. Ритус. Хорошо зная Сахарова и понимая, что подобранные им слова тщательно обдуманы, как и решение не обсуждать соавторские отношения и не делить «шкуру уже убитого медведя», Ритус задал резонный вопрос: «С чего бы это?» [250]

Ответом на этот вопрос может быть реальная неполнота картины событий, которой располагал Сахаров. Назвав соавторами Третьей идеи Зельдовича и его близкого сотрудника Трутнева, Сахаров несомненно помнил какие-то высказанные ими конкретные важные соображения. Но также несомненно, что нечто в его воспоминаниях мешало ему высказаться более определенно – скорей всего, то же самое, о чем писал Феотктистов, то есть необычная для Зельдовича сдержанность в утверждении своего авторского вклада в  Третьею идею. Сахаров не хуже, чем Феоктистов, знал Зельдовича - яркого, эмоционального, со здоровым честолюбием и без лишней скромности. Поэтому для Сахарова такая сдержанность Зельдовича была бы не менее удивительной. Однако характерная для Сахарова презумпция честности мешала ему предположить разведисточник идей Зельдовича, поскольку о самом существовании такого источника он не знал.

Сахарову нередко приходилось принимать решение в условиях неопределенности - и научно-технической и общественно-гуманитарной. Оценка неопределенности – важный инструмент его мышления.  Не случайно, одна из его претензий к английскому переводу его «Воспоминаний» состояла в том, что у него в оригинале - «бОльшая степень сомнения» [251]. А честно зафиксированные сомнения требуют выражений типа «по-видимому», «мне кажется», «возможно».

Настал момент спросить, почему же Герман Гончаров, который не один год работал рядом с Сахаровым, а своими архивными исследованиями и публикациями предоставил реальную возможность обсуждать историю термоядерного оружия, пришел к иной картине рождения Третьей идеи. Рискну предположить, что у этого есть две причины.

Во-первых, Гончаров нашел в разведдокладе 1948 года “вещественное доказательство” того, что атомный шпион №1, Клаус Фукс, был и первоклассным физиком-изобретателем - "одним из наиболее выдающихся в области атомной энергии", как его оценил главный теоретик Лос Аламоса Г. Бете вскоре после ареста Фукса в начале 1950 года. [252] Это замечательное открытие касается истории американской водородной бомбы не меньше, чем истории советской бомбы. Но хотя оно было опубликовано в главном журнале американских физиков Physics Today еще в 1996 году[253], на него не последовало никаких открытых комментариев американских специалистов. Очень обидно.

Другая причина, на мой взгляд, в основной профессии Гончарова. Как физик и разработчик ядерного оружия, он слишком хорошо знает роль, которую играет излучение в устройстве водородной бомбы, и слишком узко – ядерно-оружейно, - смотрит на исторических персонажей. В результате, он сильно преувеличил значение физической идеи, содержащейся в разведдокладе 1948 года, в реальной истории рождения водородной бомбы и слишком сузил набор событий и фактов, которые надлежит объяснить. В истории науки известна опасность перенести в прошлое знание последующих событий и зрелое, ставшее привычным, понимание. Такое нередко случается с профессионалами-физиками, когда они берутся за историю (слишком) хорошо им знакомой физики.

Народная мудрость, полезная не только в истории, говорит, что всё познается в сравнении. Чтобы оценить возможную роль разведзерна 1948 года в советском термоядерном проекте, стоит сравнить с американским проектом, где это зерно, очевидно, было знакомо всем участникам. Значит ли это, что у американцев в 1948 году супербомба была уже в кармане?

Вовсе нет, и отрицательный этот ответ заслуживает внимания, чтобы лучше понять историю российской супербомбы, а заодно и мировую историю начала термоядерной эры.

Сослагательное наклонение в истории Гипербомбы

Американская проблема авторства и старше, и острее советской.

Поворот в истории американской супербомбы произошел вскоре после директивы президента Трумэна о ее создании (31 января 1950 года). Поворот начался с полной остановки: с того, что вычисления математика Станислава Улама обнаружили неосуществимость тогдашнего проекта - Классического Супера, или, по-советски, Трубы. Будем в дальнейшем называть этот проект Супертрубой в обеих странах (кратко и наглядно). Согласно господствующей до сих пор версии событий, создание работоспособного проекта инициировал тот же Улам, когда в начале 1951 года выдвинул новаторскую идею атомного обжатия. Эту идею, как принято считать, Эдвард Теллер затем усовершенствовал в конструкцию, позже названную «механизмом Теллера-Улама». Поэтому заслуги принято делить между Уламом и Теллером[254].

У этой версии, однако, имеются проблемы. Во-первых, с ней никогда не соглашался Теллер. Когда, например, в 2001 году его спросили, далеко не в первый раз и с американской прямотой, действительно ли на его долю приходится 51 процент заслуг, а на долю Улама - 49, Теллер едко ответил, что претендует на 101 процент, оценив вклад Улама в «минус один процент»[255]. Это несогласие, впрочем, мало беспокоит пишущих на темы термоядерной истории, для которых все свидетельства Теллера подорваны его словами, сказанными в 1954 году по делу Роберта Оппенгеймера - «отца атомной бомбы». То политическое дело завершилось лишением Оппенгеймера допуска к госсекретам, и отцовство водородной бомбы не было там главным предметом разбирательства. Но именно с тех пор очень многие стали смотреть на Теллера как на «предателя» и политического «ястреба», способного на всё ради своих темных амбиций. В нем дружно видят прототип доктора Стрэйнджлава, героя одноименной киносатиры Стэнли Кубрика с подзаголовком «Как я научился не беспокоиться и полюбил бомбу».

К морально-политической коллизии Оппенгеймера-Теллера (и к сахаровской ее оценке) мы еще вернемся, а пока обсудим авторство «бомбы Теллера-Улама», которую назовем Гипербомбой. Такое название не предрешает результата обсуждения, отражает теоретически беспредельную мощность нового оружия и годится также для замены несекретного, но и невыразительного названия «Третья идея».

Дело Оппенгеймера вспыхнуло лишь через три года после изобретения американской Гипербомбы, а подробности самого изобретения до сих пор остаются секретными. Однако американские интеллектуалы, называющие себя прогрессивными или лево-либеральными, отстаиваюи ключевой вклад Улама в изобретение Гипербомбы. Их позицию суммирует ехидная фраза: «Теллер, быть может, и отец водородной бомбы, но Улам несомненно спал с ее матерью» [256].

Эту позицию не поколебало несогласие с ней безусловного эксперта - Ганса Бете. Его информированность, научное положение и моральные устои никто не ставит под сомнение. Он был главным теоретиком Лос Аламоса, Нобелевскую премию получил за термоядерную физику, и кроме того, можно сказать, был первым историком американской Гипербомбы, поскольку еще в мае 1952 года написал «Записку об истории термоядерной программы» (впоследствии частично рассекреченную ). По его тогдашнему мнению, именно Теллер открыл «совершенно новый подход»,  и это изобретение «было в большой степени случайным». В 1954 году, на слушаниях по делу Оппенгеймера (которого, стоит заметить, активно защищал), Бете сказал о «гениальном прозрении» Теллера в изобретении Гипербомбы. И впоследствии не раз высказывался, что «решающее изобретение сделал в 1951 году Теллер» [257].

Как ни странно, это авторитетное мнение до сих пор игнорируется. Не менее странно, что  первым, кто с этим мнением не согласился, был сам Теллер. Отвечая на «Записку» Бете, он свое изобретение 1951 года охарактеризовал как относительно небольшую модификацию идей, известных уже в 1946 году, и указал, что «главный принцип излучательной имплозии был изложен на конференции по термоядерной бомбе весной 1946 года. Доктор Бете, в отличие от доктора Фукса, не присутствовал на той конференции». Суммируя, Теллер заметил: «трудно спорить о том, в какой мере данное изобретение случайно, особенно трудно для того, кто сам не делал этого изобретения»[258].

Имя Клауса Фукса здесь совершенно не случайно. Сама историко-научная записка Бете была вызвана необходимостью оценить ущерб от передачи Фуксом известных ему супер-секретов в руки советской разведки. И общий вывод Бете состоял в том, что поскольку Фукса арестовали до открытия нового принципа термоядерной бомбы, он не мог продвинуть советские разработки, а, скорее, даже тормозил, поскольку вёл в тупиковом направлении. Этот вывод Бете, в отличие от его оценки вклада Теллера, стал почти общепринят и в свою очередь усилил отрицательное отношение к Теллеру, который, якобы, совершенно безосновательно – в своих темных целях, – нагнетал тревогу относительно вреда, нанесенного Фуксом.

Игнорируя высокую оценку Бете и «самонедооценку» Теллера, каноническая версия опирается на мнения других коллег Теллера, - прежде всего мнение К. Марка, возглавившего теоротдел в Лос-Аламосе после Бете: «Улам считал, что новый подход к водородной бомбе изобрел он. Теллер не желал этого признать. <...> Думаю, я знаю точно, что произошло в их взаимодействии. Эдвард [Теллер] яростно не согласился бы с тем, что я скажу: дело обстояло гораздо ближе к тому, как это видел Улам» [259].

Если Бете и Марк, столь информированные и столь близкие к «эпицентру» событий, имеют столь разные мнения об соавторстве Улама и Теллера, то выяснить историческую истину действительно нелегко. И вряд ли помогло бы рассекречивание главного документа – совместно-раздельного отчета Теллера и Улама «Гидромеханические линзы и излучательные зеркала», датированного мартом 1951 года. Разные описания этого отчета сходятся в том, что это фактически два отчета в одной обложке. «Гидромеханические линзы» Улама - это предложение сжать термоядерный заряд механическими продуктами атомного взрыва, а «Излучательные зеркала» Теллера используют для этой цели излучение атомного взрыва. Напомню, что первое невозможно, а второе - основа термоядерного оружия.

Вопрос в том, насколько легко было перейти от первого ко второму, или какое «творческое» расстояние разделяет их. По мнению Бете – огромное, по мнению Марка – совсем небольшое. Чтобы осмыслить это различие в пределах американской истории, пришлось бы ступить на зыбкую почву сравнения самих экспертов, где просто лишь сопоставить их «основные профессии»: Марк, как и Улам, – математик, а Бете, как и Теллер, – физик. Отсюда можно понять, почему мнения этих экспертов различны, но не то, кто из них прав. Хотя бы потому, что к обоим относится замечание Теллера - они не делали этого изобретения.

Зато такое же изобретение сделали в параллельном мире – в мире советской водородной бомбы. Параллельная история, напомню и суммирую, началась с первых разведданных о «сверхбомбе», поступивших из США в 1945 году в потоке развединформации об атомной бомбе. Соответственно, в обширном ядерном проекте нашлось место и для небольшой термоядерной группы под руководством Зельдовича, которая занялась «цельнотянутой» Супертрубой. Однако главным делом Зельдовича оставалась атомная бомба (испытанная в августе 1949-го).

Особенно большой материал по водородной бомбе советская разведка получила весной 1948 года. Информация была столь детальной, что советское руководство восприняло ее как доказательство интенсивных американских разработок, и летом того года, «в двухнедельный срок», организовали в помощь группе Зельдовича дополнительную группу под руководством Тамма, включавшую его учеников Сахарова и Гинзбурга. Однако уже осенью 1948 года Сахаров предложил совсем иную конструкцию термоядерной бомбы, для которой Гинзбург предложил новый тип термоядерной взрывчатки. После этого группа Тамма сосредоточилась на новом проекте, названном Слойкой и успешно испытанном в августе 1953 года.

А группа Зельдовича продолжала работать над «импортной» Трубой - вплоть до конца 1953 года, когда это направление признали тупиковым. Американцы пришли к этому выводу на четыре года раньше. Этот хронологический разрыв проще всего доказывает, что с начала 1950 года, когда вычисления Улама поставили под сомнение Супертрубу, шпионской информации из США не поступало. Ведь важнейший секрет, выраженный всего двумя словами «Труба - тупик», освободил бы половину теоретиков, позволив удвоить силы в поиске нового направления.

Новое направление родилось в начале 1954 года в ситуации двойного тупика, когда осознали, наконец, бесперспективность Трубы и исчерпанность Слойки. Только тогда сосредочились на общей идее «атомного обжатия», которую Сахаров выдвинул «в форме пожелания» еще в 1949 году - за два года до того как Улам предложил свои «Гидромеханические линзы» и за пять лет до того, как Сахаров переоткрыл аналог «Излучательных зеркал» Теллера.

Такая хронология советской водородной бомбы подкрепляет мнение Бете о том, что именно Теллер сделал «решающее изобретение» - нечто существенно большее, чем модификация предложения Улама и идеи Фукса. Ведь Сахарову потребовалось пять лет, чтобы перейти «от Улама до Теллера». С другой стороны, Зельдович, «очень острый человек», получивший идею Фукса, можно сказать, из рук ее автора, не сумел найти в ней толк. А то, что Сахаров столь быстро нашел применение вспышке «ярче тысячи солнц», говорит больше о его изобретательском таланте, чем о тугодумии американцев. Дело в том, что идейное расстояние, отделяющее Гипербомбу от Супертрубы гораздо больше, чем от Слойки.

Проект Супертрубы состоял из двух разных задач, которые на «костровом» языке можно сформулировать так:

1) сконструировать зажигалку, чтобы поджечь термоядерный хворост костра;

2) сделать так, чтобы термоядерное пламя распространилось на весь костер.

В 1948 году Фукс не знал, что вторая задача неразрешима, и главным в его разведсообщении было решение первой задачи – об устройстве зажигалки, в котором использовано обжатие с помощью излучения атомного взрыва, или «излучательная имплозия»[260]. К этой конструкции Фукс имел прямое отношение: в мае 1946 года, незадолго до отъезда из США в Англию, он совместно с математиком Джоном фон Нейманом подал заявку на ее патентование[261].

Совсем другое дело, однако, устройство самого костра. В Супертрубе это - рыхло уложенный хворост при сильном боковом ветре. А в Гипербомбе перед тем, как сработает зажигалка, хворост уплотняется, чтобы пламя костра не сбил никакой ветер. Разумеется, для перевода с костровых масштабов на термоядерный требуются миллиардные множители. Главной заслугой Теллера было осознание того, что хворост надо предварительно уплотнить, и что сделать это может излучательная имплозия, придуманная Фуксом для зажигалки. А главной заслугой Сахарова было переоткрытие излучательного инструмента обжатия. Обжатие же Слойки – уплотнение термоядерного хвороста, – было частью конструкции с самого начала, когда инструментами обжатия были обычная взрывчатка и сахаризация. Поэтому, открыв суперинструмент излучения, было уже проще от Слойки шагнуть к Гипербомбе.

Сравнивая американский и советский пути, можно сказать, что в США пришлось сделать один большой прыжок изобретательства, а в СССР – два меньших, с промежуточной «опорой» в Слойке. Важнейшей предпосылкой для открытия Гипербомбы и в США, и в СССР было закрытие предыдущих направлений. В США решающую роль в закрытии Супертрубы в 1950 году сыграл Улам. А в СССР надлежало закрыть два предыдущих направления – Слойку и Трубу, что потребовало коллективных усилий при участии Льва Ландау[262].

Подыскивая способ попроще рассказать о сложной физико-математической проблеме, рискуешь создать впечатления, что она не так уж и сложна. Чтобы так не думать об изобретении Гипербомбы, напомню оценки коллег-очевидцев, близко знавших изобретателей и профессионально знавших физику и математику этого изобретения каждый в своем – американском или советском – варианте. Бете назвал это изобретение «гениальным прозрением», и Ферми употребил слово «гений», говоря о Теллере, как «герое создания водородной бомбы» (напомню, что это - мнения выдающихся теоретиков, нобелевских лауреатов)[263]. А с другой стороны, академик Феоктистов счел изобретение (Третьей идеи) столь неожиданным, что предположил его «неестественное» - импортное – происхождение. Эти два впечатления, возникшие по разные стороны железного занавеса, фактически подкрепляют друг друга в том, насколько новаторской была идея Гипербомбы.

Сопоставление советских и американских событий проясняет также теллеровскую недооценку «гениальности» своего изобретения. Словами Теллера 1954 года, «это не было великим достижением, не было и особенно замечательным. Это просто надлежало сделать. Это не было совсем уж просто, но полагаю, что если бы лаборатория с такими первоклассными людьми, как Ферми, Бете и другие, старалась решить проблему, то, вероятно, кто-то из них выдвинул бы ту же самую замечательную идею, или какую-то иную, гораздо раньше. Необходимо лишь было пристально смотреть и смотреть на проблему с некоторой убежденностью, что решение возможно»[264]. Сейчас ясно, что Теллер был прав: на другой стороне глобуса Сахаров, пристально рассматривая ту же проблему, выдвинул ту же самую замечательную идею, притом без знакомства с идеей Фукса.

История Гипербомбы опровергает шаблонную мудрость о том, что «история не знает сослагательного наклонения». Для историко-научных вопросов «что было бы если бы…» необязательно ждать встречи с инопланетной цивилизацией и инопланетной историей. Достаточно изоляции секретностью холодной войны, чтобы сопоставить два варианта истории Гипербомбы - в США и СССР, - и это сопоставление, как мы видели, проясняет оба развития событий. Помогает и то, что, благодаря Фуксу, изоляция была неполной.

В результате не только обоснован журналистский титул «отец водородной бомбы» и для Теллера, и для Сахарова - оба смотрели на это с иронией и подчеркивали коллективность отцовства. Появляются также основания назвать Фукса «дедом водородной бомбы». Административно его роль в советском проекте несомненна (разведдоклад 1948 года инициировал привлечение теоретиков ФИАНа, включая Сахарова), но что касается идейного влияния, то советская история усиливает позицию Бете в его расхождении с Теллером: если Зельдович не воспринял идею Фукса, а Теллеру потребовалось долгих пять лет, чтобы осознать ее потенциал, то, значит, и ее роль подсказки была невелика. Возможно, правда, что, обдумывая, какие познания Фукса пригодились бы советским бомбоделам, и уже зная, что Супертруба не работает, Теллер мог по-новому увидеть старую идею Фукса об излучательной имплозии. В таком случае у него были причины переоценить идею Фукса и недооценить свое прозрение.

Помимо лично-исторических заслуг, сравнительная советско-американская родословная Гипербомбы освещает важный вопрос о научных секретах. Понятие «научного секрета» кажется естественным для ненаучной публики, но не для людей науки. Уже вскоре после создания атомной бомбы Бете фактически отверг понятие «атомного секрета», предсказав, что в любой из нескольких стран с развитой наукой (включая СССР), атомная бомба может быть создана самостоятельно за пять лет[265]. По иронии истории советская атомная бомба была сделана не самостоятельно, хотя эксперты-физики сходятся в том, что разведка в этом случае сэкономила всего лишь год-два. Еще большая ирония проявилась в том, что - под сильным впечатлением от «гениального прозрения» Теллера при изобретении Гипербомбы, – Бете, противореча себе, высказал мнение, что это изобретение «было в большой степени случайным» и что, поэтому, «невозможно предсказать, было ли или будет ли сходное изобретение сделано в советском проекте»[266]. Фактически он говорил о невоспроизводимости этого изобретения. Выходит, не веря в «атомный секрет», он поверил – по меньшей мере, в мае 1952 года, - в «термоядерный».

Самостоятельное изобретение советской Гипербомбы подтверждает первоначальное отношение Бете к понятию научного секрета. А тот факт, что Бете оценивал изобретение Теллера столь высоко – по мнению многих, слишком высоко, помогает понять отношение Зельдовича к научному таланту Сахарова – отношение преувеличенное, по мнению некоторых. Например, по свидетельству Виталия Гинзбурга, Зельдович говорил: «других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич – это что-то иное, что-то особенное». [267] Понимание несоизмеримости сформировалось у Зельдовича именно в годы его наибольшей близости с Сахаровым, когда они создавали советское термоядерное оружие и в особенности, когда работали над гипербомбой. К тому времени относится свидетельство близкого сотрудника Зельдовича о его «исключительно бережном, трепетном» отношении к таланту Сахарова: «Я – что, а вот Андрей!» [268]

Если Бете счел изобретение Теллера «гениальным прозрением», то у Зельдовича была и дополнительная причин для восторженной оценки Сахарова. Ведь Зельдович познакомился с идеей излучательной имплозии в разведдокладе Фукса, но не понял ее, а Сахаров, не знакомясь, открыл ее заново, оценил ее значение и многое сделал для ее воплощения.

Все эти советские подробности были неизвестны американским ветеранам термоядерного оружия. Поэтому, исходя из правдоподобных общих соображений, они «всегда удивлялись, как быстро советские физики продвигались вперед» и легко подозревали шпионскую помощь[269].

Как мы уже видели, неправдоподобные, но зато надежно установленные факты это исключают. Хотя путь к советской Гипербомбе облегчила Слойка, послужившая промежуточным опорным пунктом, чтобы пройти этот путь, понадобился мощный изобретательский талант Сахарова. Его секретная решающая роль в создании советского гипероружия, по иронии истории, определила через много лет другую, совершенно открытую и не менее важную роль в истории родной страны и мира – в утверждении прав человека как основы международной безопасности и прогресса. В 1955-м году, однако, мало что предвещало такое преображение физика-теоретика.