Глава из книги:

Геннадий Горелик.
АНДРЕЙ САХАРОВ: НАУКА И СВОБОДА.
Москва: Молодая гвардия, 2010

Во что верил Сахаров

Свободная мысль и религиозное чувство

Вопросы о смысле жизни, о смысле истории человечества и Вселенной для некоторых лишены смысла. Физик-теоретик и нобелевский лауреат Стивен Вайнберг решился ясно сказать о том, что Вселенная бессмысленна:

«Людям очень трудно удержаться от веры в то, что мы имеем какое-то особое отношение к Вселенной, что человеческая жизнь - это не просто некий смехотворный результат цепочки случайностей, начавшейся в первые три минуты существования Вселенной, а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала. Случилось так, что я пишу это в самолете на высоте 10 км над Вайомингом, по дороге из Сан-Франциско домой в Бостон. Земля подо мной выглядит очень уютной — пушистые облачка здесь и там, снег, ставший розовым на закате, дороги, протянувшиеся от одного города к другому. Очень трудно осознать, что все это – лишь крошечная частичка подавляюще враждебной вселенной. Еще труднее осознать, что эта вселенная произошла из неописуемо странного начального состояния и что в будущем ее ожидает смерть от бесконечного холода или невыносимого жара. Чем более постижимой кажется Вселенная, тем бессмысленней она выглядит».[1]

Все те научные соображения, которые здесь подразумевает американский физик, Сахаров знал, но тем не менее ощущал и смысл своей личной судьбы и смысл истории Вселенной. Этому помогали его внутренняя свобода и сила интуиции. Свободная мысль и интуиция исправно служили ему в физике. На них же он полагался и за пределами науки – в той сфере, которую обычно называют философско-религиозной. Для советских ученых эта сфера обычно выглядела чуждой и по научным, и по советским причинам. Научные методы там не действовали, а постулаты единственно верной философии сковывали руки. Тем удивительнее, что советский физик Сахаров не чувствовал идеологических оков и не боялся глядеть за горизонт естествознания.

Сын физика, внук адвоката и правнук священника, он с религией познакомился самым естественным образом – в семье:

«Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном (“Отче наш…”, “Богородице, Дево, радуйся…”), водила к исповеди и причастию. <...> Верующими были и большинство других моих родных. С папиной стороны, как я очень хорошо помню, была глубоко верующей бабушка, брат отца Иван и его жена тетя Женя, мать моей двоюродной сестры Ирины – тетя Валя. Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий – под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему.

Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».

Если он свое чувство роднил с религиозным, то почему не назвал Богом нематериальный источник смысла и духовного тепла? Потому, возможно, что был человеком точного естествознания и учитывал, что для огромного большинства людей понятие «Бог» подразумевает свойства, зафиксированные в священных текстах и традиционных ритуалах. А он не знал, как поближе рассмотреть это «осмысляющее начало» и стремился честно описать не только свое чувство, но и свое незнание. При этом Сахаров не чувствовал себя первопроходцем, ссылаясь на Эйнштейна. А тот называл «космическим религиозным чувством» свое восприятие Вселенной как нечто единое и осмысленное и тоже сталкивался с проблемой непонимания, если заметил: «Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит»[2].

В своей краткой «религиозной автобиографии» Сахаров пропустил почти полвека между его 13-летием и временем, когда писал воспоминания. Похоже, долгое время он просто не испытывал потребности вдумываться в свое отношение к религии и держал душу равно открытой для верующих и неверующих. Его интересовала не теоретическая теология, а, скорее, наблюдательная. И симпатичны были наблюдаемые разно верующие люди, лишь бы они были «людьми чистыми, искренними и одухотворенными» и пришли к своей вере или атеизму путем свободного чувства и честной мысли. Атеистами были самые близкие ему люди - отец, учитель, обе жены и почти все близкие коллеги. Среди верующих, с которыми ему довелось близко общаться в свои зрелые годы, были иудей Матес Агрест, православный священник Сергий Желудков, а также адвентисты, баптисты, католики и мусульмане, свободу совести которых Сахаров защищал.

Но видел он и совсем иные формы религиозности и атеизма, пропитанные нетерпимостью к инакомыслию и бесчувствием к инаковерующим. Остались и детские воспоминания о контрастах религиозной жизни - от светлой одухотворенности до темного лицемерия: «какое-то особенно радостное и светлое настроение моих родных – бабушки, мамы – при возвращении из церкви после причастия» и «грязные лохмотья и мольбы профессиональных церковных нищих, полубезумные старухи, духота».

Он видел, начиная с собственных родителей, что религиозное и атеистическое мировосприятия могут сосуществовать близко и мирно. Его лаконичность в описании своего религиозного чувства шла, вероятно, от понимания, насколько трудно этим чувством поделиться. Так я подумал, обнаружив, что Елена Боннэр скептически относится к моим религиозно-биографическим расспросам. «Я – полная атеистка!», - заявила она и столь же уверено добавила: «И Андрей не верил в Бога». Лишь когда я процитировал слова об источнике духовной теплоты, лежащем вне материи и ее законов, она признала, что проблема, пожалуй, есть. Признала в свойственной ей форме: «Какая я дура была! Я же печатала эти его слова!… И не растрясла его: что он, собственно, имел в виду?»[3]

Теперь можно «растрясти» лишь его дневник и найти там его лаконичное кредо:

«Для меня все религии равноправны, я не близок ни к одной из них. Для меня Бог – не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия – смысла вопреки видимому бессмыслию. Диалог с Богом – молитва – главное во всех религиях, в прямом смысле для меня, по-видимому, невозможен. В личное бессмертие я не верю, хотя, конечно, возможно 100 лет превратить в 100 000 или 100 000 000 лет. Но в кратком мгновении жизни и общения отражается бесконечность!»[4]

В дневнике не разъясняют себе смысл каждого слова, но и в дневнике он стремился к точности, написав «по-видимому». Вероятно, сравнил свои детские чувства во время молитвы и моменты душевно-духовного подъема в зрелые годы. С женой он мог говорить о разных чувствах, кроме религиозного, ей неведомого.

"Для меня Бог – не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия – смысла вопреки видимому бессмыслию."
[Из дневника Андрея Сахарова, 27/IV 1978

В свое – советское, - время Сахаров защищал права религиозных людей, но считал это частью общей свободы убеждений и предвидел совсем иное направление правозащиты в иных обстоятельствах: «Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков!»

Такая позиция может показаться совершенно не научной, - ведь для науки характерно стремление к единству: уж если не отвергать все формы религии оптом, то искать какой-то общий знаменатель у разных вероучений. Неясно, правда, как быть с атеизмом…

Сахаров знал, что «люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими»[5]. Он всерьез, по существу - а не просто политкорректно, - считал «религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм».

Это не значит, однако, что об этом своем внутреннем деле он всегда молчал.

27 сентября 1989 года Андрей Сахаров выступал в Лионе перед собранием Французского физического общества. Свою лекцию он озаглавил «Наука и свобода» - это были две родные его стихии. В науке он видел важнейшую часть цивилизации, в науке узнал настоящий вкус свободы – недоступной в других областях советской жизни. По складу характера и по складу судьбы Сахаров был человеком внутренней свободы. Быть может, поэтому он остро воспринимал несвободу другого и в защиту прав «другого» вкладывал не меньше души, чем в науку.

Во Францию он приехал из страны, которая у мира на глазах расставалась со своей долгой несвободой. Расставалась, преодолевая сопротивление «верхов» и инерцию «низов». Сахарову доставалось и от тех и от других. Когда, весной 1989 года, он стал «официальным» политиком, народным депутатом, во время его выступлений шикали в президиуме Съезда и топали в зале.

Поэтому в аудитории Лионского университета Сахаров чувствовал себя особенно свободно, - его окружали коллеги, объединенные родной наукой прочнее, чем порой объединяет родной язык или родина. Текста лекции он не писал. Говорил, что думал - размышлял вслух. Ему помогало даже то, что переводчица прерывала его, переводя по несколько фраз. Ведь говорил он всегда медленно, на ходу обдумывая и подыскивая точные слова, а дожидаясь, пока переводчица переведет его слова, мог продумать следующую фразу.

Это выступление, записанное на магнитофон, - одно из самых свободных выражений мыслей Сахарова. И оно - по воле судьбы - оказалось одним из последних. Жить ему оставалось меньше трех месяцев. Но в Лионской лекции он собирался подвести итог не собственной жизни, а веку, в котором его угораздило жить:

«Через десять с небольшим лет закончится двадцатый век, и мы должны попытаться как-то оценить, как мы его будем называть, что в нем наиболее характерно»[6].

Сахаров начал с рассказа о том, что недавно, вместе с тысячами соотечественников, стоял у братской могилы жертв сталинского террора и священники трех религий совершали при этом заупокойные обряды.

Век невиданного в истории террора? Век мировых войн? Век геноцида? Всё так, но самой важной Сахаров назвал иную характеристику:

«Двадцатый век - это век науки, ее величайшего рывка вперед».

Он обрисовал три важнейшие проявления науки, переплетенные между собой: стремление человеческого разума к познанию, мощный инструмент в руках людей и, наконец, сила, объединяющая человечество.

Объединяющее значение науки основано на интернациональном единстве научных понятий и законов. При этом, сама система основных понятий физики - физическая картина мира - изменилась в XX веке фундаментально. Оказалось, что прежняя картина – эта лишь, по его выражению, «поверхностная часть реальности». А в глубине царят странные - но неизбежные – законы, странные даже для их открывателей. Эйнштейн, например, открывший вероятностный характер микромира, говорил, что «Бог не играет в кости», так и не признав фундаментальность вероятностных законов физики. Открыв возможность говорить о физике Вселенной в целом, Эйнштейн вначале был уверен, что Вселенная статична, и лишь позже принял факт, что Вселенная расширяется.

В конце века, в Лионе, Сахаров размышлял вслух о драме идей в физике этого века, о драме, в которой Эйнштейн был и победителем, и пострадавшим, а в результате стал «воплощением духа и новой физики, и нового отношения физики к обществу». Затем сказал о параллели «Бог - природа» в высказываниях Эйнштейна, и неожиданно для слушателей сделал такой мировоззренческий прогноз:

«В период Возрождения, в ХVIII, в ХIХ веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение - слово «убеждение» тут, наверно, неправильно) - существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке» [7].

Паратеизм в науке и жизни

Считая необходимым передать свое «глубокое ощущение», которое называл и «религиозным чувством», Сахаров не пытался развить это ощущение до какой-то теории:

«Я сам с трудом могу сформулировать свою позицию. В общем, я считаю, что какой-то высший смысл существует: в природе, в обществе, но в основном в природе, во Вселенной. Какой-то высший смысл есть. Какая-то теплота такая. Но что это такое и как это связать с реальной жизнью, я, честно говоря, не знаю. Это очень далеко от формальных религий. Какая-то целевая основа Вселенной, мне кажется, должна существовать и как-то пониматься, но это очень такая аморфная идея. Ну, что касается религий вообще, то я понимаю их моральное, такое социально-цементирующее значение, но это вопрос не столько религии, сколько церкви. А религия, в отличие от церкви, мне представляется немножко бунтарской всегда. Да, это бунтарская какая-то такая динамическая закваска в человеческой психике»[8].

Он не пояснил, какое бунтарство имел в виду. Можно предположить, что физик говорил о смелости духа, необходимой для выхода за пределы физических явлений – внешне наблюдаемых, измеримых и повторимых, говорил о смелости принять всерьез свое внутреннее ощущение и выразить свое «религиозное чувство» вслух, в словах, далеко не столь определенных, какими говорит физика. Физические – «внешние» - явления и явления внутридушевные различаются, разумеется, принципиально, но теоретик может увидеть аналогию в понятийном охвате явлений, наблюдаются ли они в лаборатории или в глубине собственной души.

Такая аналогия позволяет понять фразу Сахарова, которой кончается предыдущая главка: «… это [религиозно-научное] ощущение, может быть, больше всего питается той [физической] картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке». Прыжок от привычных – домашних, «школьных» – понятий классической физики к  понятиям высоко-научным, таким как волновая функция и искривленное пространство-время, потребовал бунтарской смелости и оказался чрезвычайно плодотворным для понимания физической реальности. Религиозному физику этот прыжок мог дать пример и для смелости в понимании реальности внутренней, «в глубине души».

Не меньше смелости надо атеисту, чтобы явно засвидетельствовать свой внутренний атеизм, ненужность понятия Бога для своего личного языка «в глубине души». Особенно в послесоветской России, когда казенный атеизм сменился стихийно-казенным клерикализмом. Когда в 1995 году, в ответ на фронтальное наступление религиозной пропаганды, Евгений Фейнберг выступил в защиту права на атеистическое мировоззрение[9], он знал, что доживи Сахаров, он встал бы рядом с ним, как и собирался («в клерикальном государстве <...> выступал бы в защиту атеизма»). При этом Фейнберг ясно понимал различие их отношений к религии[10].

Смелости не требует лишь отсутствие своего мнения, готовность подчиняться религиозным/атеистическим «приличиям», преобладающим в данный момент в обществе или в ближнем социальном окружении человека.

Не стремясь воплотить собственное религиозное ощущение в какую-то теорию и не испытывая потребности приобщиться к какой-либо теологической традиции, Сахаров не отвергал подобные старания и потребности:

«В общем, я к религиозным вопросам, к религиозным исканиям других людей отношусь очень серьезно. Я не склонен считать их глупостью, невежеством, заблуждением. Это очень серьезная часть человеческого сознания»[11].

Если так, то стоит серьезно задуматься над тем, какого рода синтез может снять противопоставление науки и религии, о котором говорил Сахаров в своей лекции «Наука и свобода». Противопоставлений собственно два.

Противопоставление науки и религии, как разных способов обращения с истинами, уже давно получило решение в разделении сфер применимости. Наука полномочна в сфере повторяемых, воспроизводимых явлений и экспериментально проверяемых истин. А религия правомочна в сфере принципиально неповторимого, невоспроизводимого в судьбе-истории: отдельного ли человека, человечества, или Вселенной, и там единственный инструмент проверки – душа человека, - инструмент принципиально личный, не универсальный. Такое разделение сфер применимости превращает противопоставление «или» в союз «и». И тогда не удивительно, что религиозность Ньютона и Максвелла не помешала их научным достижениям, и что в достижениях Лапласа и Больцмана не виден их атеизм.

Это разделение проявилось у Сахарова, когда он, обсуждая разные подходы к началу расширения Вселенной, высказал свое мнение: «правомерен и плодотворен подход, допускающий неограниченное научное исследование материального мира и пространства-времени». Но счел нужным добавить: «При этом, по-видимому, нет места Акту Творения, но основная религиозная концепция божественного смысла Бытия не затрагивается наукой, лежит за ее пределами».

О том же разделении сказал католический священник и один из основоположников релятивисткой космологии аббат Леметр, что засвидетельствовал атеист Дирак (знавший его с времен их аспирантуры в Кембридже): «Как-то раз я беседовал с Леметром о космологической эволюции и о чувстве, вызываемом грандиозностью картины, которую он нам дал. Я сказал ему, что, вероятно, космология – та ветвь науки, которая находится ближе всего к религии. Однако Леметр не согласился со мной. Подумав, он сказал, что ближе всего к религии находится психология»[12].

Труднее разрешить другое противопоставление – взгляды теиста и атеиста на один и тот же объект - на атом, на отдельного человека (в том числе себя самого) или на Вселенную в целом. Тут путь к синтезу можно начать с Сахаровского убеждения, что источником душевных сил человека могут быть и  религиозное и атеистическое мировосприятия, и что выбор источника – это внутренне-свободное дело каждого. Такое признание теизма и атеизма равно присущими человечеству можно назвать паратеизмом, добавив к греческому корню ТЕОС греческую приставку ПАРА, означающую сосуществование “возле, рядом”.

В истории науки XX века образцово-показательный пример паратеизма дает сотрудничество и дружба церковного христианина Ф. Добржанского (Th. Dobzhansky, 1900-75) и открытого атеиста Э. Майра (E. Mayr, 1904-2005), пример тем более важный, что эти американские биологи (русского и немецкого происхождений соответственно) - соавторы современной синтетической теории эволюции. [13] История физики зато дала фундаментальный методологический урок, как могут соединяться противоположные взгляды. Так называемый “корпускулярно-волновой дуализм” квантовой физики побудил Нильса Бора выдвинуть философский принцип: “Противоположности не противоречат, а дополняют друг друга”.

Есть, наконец, совсем простой, вовсе не новый и не слишком научный пример соединения противоположностей. Мужчина и женщина настолько различаются физиологией, психологией и, соответственно, жизненным опытом, что удивляться стоит тому, как это им удается иногда понимать друг друга. И все же трудности взаимопонимания мало у кого вызывает стремление к однополому единству. Синтез достигается признанием необходимости обеих «противоположностей», сочувствием, а лучше всего - любовью.

Независимо от того, закреплена ли предрасположенность к теизму или атеизму на генетическом уровне или действует какой-то более сложный культурный механизм,  факт истории – сосуществование обоих типов мировосприятия испокон веков и по сей день. Значит, они не зря созданы и все время воссоздаются Богом или Природой (нужное подчеркнуть).  И если обладавший религиозным чувством Сахаров с такой заботой относится к атеистическим братьям по разуму, то и атеисты имеют полное право ответить тем же своим религиозным товарищам по планете.

Увы, жизнь показывает, что в начале XXI века готовность к такому мирному сосуществованию не очень популярна среди верующих и неверующих - ожесточенные схватки идут и в России, где свобода совести в новинку, и в США, где ей уже более двух веков и где отделение церкви от государства впервые в истории было включено в конституцию. (Мало кто знает, что призыв к отделению церкви от государства родился у глубоко религиозных людей – чтобы защитить мир внутренней свободы от внешней материальной власти.)

Эффектный способ миротворчества в этой сфере – обезоруживающий риторический ответ: «Ну, что я могу поделать, если Бог сотворил меня атеистом?!» Столь правдивая ирония может озадачить теиста, если он способен на доверие к инаковерующему, - поскольку придется согласиться с ироничным фактом и задуматься над вопросом, почему Всевышний так никогда и не открывается некоторым людям. Но и теист самим своим существованием - особенно, если это человек науки, озадачивает атеиста: приходится согласиться, что Природа не устает порождать религиозное чувство, не взирая на прогресс науки и техники.

Обоим озадаченным, вероятно, легче будет согласиться с мнением Сахарова, что религиозная вера, как и атеизм, - «чисто внутреннее, интимное и свободное дело каждого». И, стало быть, дискуссии о предмете веры (в Бога или в его отсутствие) между теистом и атеистом по существу бесплодны. Польза может быть лишь в том, чтобы убедиться в этой бесплодности и принять инаковерующих как эмпирический факт - исторически обоснованный факт человеческой цивилизации. Что уже не мало. Но и не так много по сравнению с множеством социальных вопросов, по которым вполне возможны и плодотворные дискуссии и единство верующих и неверующих.

Атеист, глядя на верующего, может посочувствовать ему, поскольку тот, мол, придумывает себе нечто не существующее. А верующий может сочувствовать атеисту, поскольку тот, дескать, не слышит высшую музыку бытия. Но самое важное - сочувствовать друг другу.

Не склонный к сочувствию атеист, желая поставить точки над “е” и заодно поставить теиста в угол, иногда формулирует их расхождение, как кажется, неустранимым образом: “Не Бог сотворил человека, а, наоборот, человек сотворил Бога”. Можно, однако, представить себе религиозного человека, который с этим наполовину согласится - примерно так:

Теист: Я готов согласиться, что “Человек сотворил Бога”, как  Ньютон сотворил закон Всемирного тяготения, а Максвелл - закон электромагнетизма. Никто ведь не знал об этих законах до Ньютона и Максвелла?

Атеист: Ну они-то свои законы не сотворили, а открыли. И не совсем единолично, а, как говорил Ньютон, стоя на плечах гигантов. И открыли не сразу полностью, а постепенно уточняя свое открытие.

Теист: И Бога не сразу полностью открыли. В Библии первооткрыватель назван “Авраамом”, но конкретное имя не столь существенно, как то, что когда-то какой-то человек первым осознал существование единого Бога. А другие затем уточняли: Исаак, Иаков,… Исайя,… Иисус,… Иммануил Кант…  , называя лишь имена на букву И.

Атеист: Как же можно сравнивать?! Законы тяготения и электромагнетизма многократно проверены разными физиками с помощью точных приборов в убедительных экспериментах. Кроме того, на основе этих законов созданы устройства, которыми успешно пользуются ученые и неученые, верующие и неверующие. Самолет, телефон… и т. д. и т. п. Уже отсюда видна реальность этих законов!

Теист: Если атеист “успешно пользуется” музыкой Бетховена или романами Достоевского, то разве это не убеждает его в реальности Бога, несомненного для этих авторов?! А сама способность к творчеству говорит о подобии человека Творцу, и  способность эта проявляется в музыке и литературе не меньше, чем в науке и технике.

Атеист: Есть важное отличие. Научное знание постоянно проверяется, и так обнаружилось, что законы Ньютона и Максвелла не абсолютно точны и нуждаются в замене - так родились теория гравитации Эйнштейна и квантовая электродинамика. И это тоже, как выяснилось, - не последние слова науки. А Достоевского и Бетховена никто, кажется не собирается уточнять?…

Теист: Законы Ньютона и Максвелла все еще изучают в школах. Значит, они - важная и живая часть знания о мире. А то, что они не исчерпали это знание, так и Бетховен с Достоевским тоже не исчерпали музыки и литературы. И люди, благодарные всем четверым или кому-то из них, продолжают искать и уточнять истинное знание о Внешнем мире и о Мире Божьем. И мы с Вами, в нашем скромном диалоге, занимаемся этим же. Разве не так?

Тут пора подать голос паратеисту, который принимает, что оба взгляда на мир и обе картины не исключают, а дополняют друг друга. Не зная, почему Бог или Природа (нужное подчеркнуть) выбрали такой парный метод творения, можно предложить историко-научный довод в пользу разнообразия стилей мышления в сообществе искателей истины. В конкретной проблемной ситуации успешный шаг вперед делает не “самый умный”, а самый подготовленный к этому шагу. Подготовленность, наряду с интеллектом и знаниями, включает в себя и стиль мышления, и взгляд на мир, и интуицию - эту небезошибочную способность прямого усмотрения истины. А какая именно комбинация окажется самой подходящей для данного шага, заранее неизвестно.

Эйнштейн по этому поводу сказал: «Особенно важным я считаю совместное использование самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я понимаю, что наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям»[14]. А судя по тому, что и Эйнштейну истина не всегда давалась, следует признать, что «религиозные инстинкты» могут и помогать, и мешать.

Равноправие различных взглядов на мир, как и двух полов, не делает свободу выбора личным произволом. Этот выбор делается в таких глубинах сознания, что впору усомниться, действительно ли он свободен. По сходному поводу Эйнштейн вспомнил фразу Шопенгауэра: «Человек может делать то, что хочет, но не может хотеть по своему желанию»[15].  Свою точку зрения человек, в сущности, открывает, уясняет для себя самого, а потом уже вырабатывает ее. В ходе интеллектуального развития даже незаурядная личность может изменить свою точку зрения, и такого рода изменения –поворотные моменты биографии.

Показательны и сходны в этом отношении религиозные эволюции Эйнштейна и Сахарова. Оба, религиозные в детстве в традиционном смысле, в переходном возрасте (около тринадцати лет) ощутили, что их детская вера, с ее постулатами и ритуалами, стала слишком тесной для их разума и сочли себя неверующими. А в зрелом возрасте оба физика, умудренные наукой и жизнью, ощутили в себе религиозное чувство и осознали родство этого чувства со всей религиозной жизнью человечества, включая и историю атеистического взгляда на мир.

Наука и мораль, знание и вера

Мораль и наука - фундаментально различные сферы. В начале 20-го века математик-мыслитель Анри Пуанкаре объяснил простую логическую и грамматическую причину этого различия: научные утверждения выражаются в изъявительном наклонении, а моральные суждения - в повелительном, и второе не может следовать из первого[16].

Физик-мыслитель Эйнштейн включал в мораль и «внутреннее стремление к постижению истины», но считал невозможным говорить о научных основах морали: «Разум проясняет соотношение средств и целей, но одни лишь размышления не способны дать ощущение высшей цели».  Моральные цели, по его мнению, существуют в обществе как живые традиции и, как все живое, не требуют обоснования. Они родились - открылись ярким личностям - в лоне иудейско-христианской религиозной традиции. Извлекая эти моральные принципы из религиозной формы, Эйнштейн так формулировал их человеческий смысл: стремиться к свободному и ответственному развитию личности, которая свободно и радостно применяет свои силы на службу всему человечеству. Этот же моральный принцип, по его мнению, служит фундаментом демократической организации общества[17].

В этом абзаце атеиста может смутить признание Эйнштейном религиозных корней у совершенно гуманистической формулировки, а теиста – столь полное освобождение от религиозной формы, то есть безбожный гуманизм.* Ну а историк науки скорее вспомнит происхождение понятия атома. Древнегреческие обстоятельства этого происхождения, казалось бы, не имеют никакого значения для нынешней науки, но никуда не деться от того, что именно те древние и плохо известные обстоятельства привели к рождению живого и столь жизнеспособного понятия.

Наука и мораль различаются еще тем, что научную работу можно оценить заочно и безлично – при чтении и пересказе. А оценить нравственность поступка можно лишь воочию, когда ясны все обстоятельства и понятен жизненный контекст. Среди людей науки ближе всего Сахаров наблюдал двоих, сыгравших важнейшую роль в его жизни, - своего отца - Дмитрия Сахарова и любимого учителя - Игоря Тамма. Оба - атеисты, и оба - моральные ориентиры для него. Значит, между моралью и религией нет неразрывной связи?

Такую связь нередко провозглашают на основе собственного ощущения - ощущения того, что моральное и религиозное чувства растут из одной и той же глубины собственной личности. В тех же глубинах коренятся и другие виды интуитивного восприятия – прежде всего, восприятия красоты, гармонии. Однако даются эти интуитивные способности разным людям в разных пропорциях, вплоть до отсутствия каких-то из них. И, соответственно, разные наборы способностей по-разному формируют мировосприятие личности. Происхождение этих глубинных интуитивных способностей коренится в доисторической глуби веков, вместе с самим видом Homo sapiens, возникшим по воле Божьей или по желанию Природы. На этот счет различались мнения даже биологов-эволюционистов, начиная с открывателей принципа естественного отбора Ч. Дарвина и А. Уоллеса и не кончая авторами современной синтетической теория эволюции - Ф. Добржанским и Э. Майром.* И, во всяком случае, родословная, быть может, наиболее человечного качества - альтруизма, согласно эволюционной генетике В. Эфроимсона, переплетена с родословной человека. [18] Оставляя доисторический этап палеонтологам и археологам, обратимся к наиболее красноречивым примерам независимости физики и религии, а также к примерам их взаимодействия в надежно документированной истории.

Первое атеистическое мировоззрение, дошедшее до нас, появилось за 23 столетия до нашего века – века науки. Это - учение Эпикура, вдохновенно изложенное тремя веками позже Лукрецием в поэме «О природе вещей». Учение Эпикура о природе вещей исходило из идеи атомизма, одной из самых загадочных по происхождению в истории науки. Ведь эта идея родилась за две с лишним тысячи лет до первых ее экспериментальных подтверждений! А учение Эпикура о природе человека исходило из атеизма, - точнее, из полного невмешательства богов в поведение вещей и в жизнь людей. Отсюда следовало, что богов не следует бояться, как не следует бояться и смерти. Эпикур учил, что именно познание природы освобождает от этих страхов и что «нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо».

Легко понять, почему античным богам не было места в мире античных атомов. Уже неделимость атома подрывала авторитет, - даже боги не могли разделить неделимое, что по-гречески АТОМ. Да и обычные интриги между олимпийскими богами не могут влиять в мире атомов, закономерно движущихся в пустоте. Единственный слабый пункт в такой картине мира – свобода человека. Чтобы надеяться на убедительность учения о природе человека, надо, как минимум, предполагать свободу человека признать или отвергнуть это учение. Физическую основу свободы Эпикур (или Лукреций) нашел в понятии clinamen – самопроизвольных малых отклонениях атомов от закономерного движения.

Не прошло и двух тысячелетий, как атомы и молекулы стали рабочими понятиями науки. Но вот как основоположник атомно-молекулярной физики, Максвелл, завершил свой доклад о ее первых успехах:

«Сейчас молекулы так же неизменны по своему числу, по своим размерам и по весу, как и в то время, когда они были сотворены. Из этой неизменности их свойств можно заключить, что стремление к точности измерений, к правдивости в суждениях и к справедливости в поступках, почитаемых нами как благороднейшие черты человека, присущи нам потому, что они представляют сущность образа Того, кто сотворил не только небо и Землю, но и материю, из которой они сотворены»[19].

К моменту доклада (1873) человекоподобное многобожие осталось в далеком античном прошлом, а сущность одного-единственного Творца занимала не только Максвелла. Эйнштейна, к примеру, интересовало, был ли у Творца какой-то выбор при сотворении мира. Вряд ли кто заподозрит Эйнштейна в чрезмерной серьезности, и вряд ли кто подумает, что к 20-му веку атеисты перестали интересоваться наукой. В средние века говорили: «Tres physici, duo athei» – «Из трех физиков/естествоиспытателей два - атеисты». Тогда это возможно было преувеличением, но в 20-м веке – статистический факт, по крайней мере в науке США[20]. Другой основоположник атомно-молекулярной физики, Больцман, подобно Эпикуру совмещал атомизм с атеизмом, хотя и выражал свой восторг перед уравнениями Максвелла словами Фауста: «Не Бог ли эти знаки начертал?»

Продолжатель дела Максвелла и Больцмана, Эйнштейн был настолько свободомыслящим иудеем, что его не занимали религиозные взгляды его предшественников. Несравненно важнее ему был новый физический взгляд на мир, который те сделали возможным. А его религиозное чувство столкнулось в 20-м веке с вопросами потрудней, чем его предшественники - в 19-м. Он так и не получил ответа на свой вопрос, был ли у Творца выбор при сотворении мира. А другой его вопрос, поставленный в малопочтительной форме «Играет ли Бог в кости?» получил, к его сожалению, положительный ответ. Речь идет о вероятностной основе нынешней физики, которую открыл сам Эйнштейн и которую он же стремился «закрыть», точнее хотел найти под ней более глубокую причинную основу. Однако в глубине оказалось то, что удивительно напоминает clinamen - изобретенные Эпикуром-Лукрецием спонтанно возникающие флуктуации.

Вероятностная основа физики 20-го века дала новую возможность для взаимодействия научного мышления и религиозного чувства. Коллегу Сахарова по термоядерной физике, Эдварда Теллера, как-то спросили с американской прямотой, что он думает о Боге. Тот ответил: «Не буду говорить о вещах, которых не понимаю. Но если физик верил в Бога в 19-м веке, он вынужден был признать, что Бог - безработный, что Он создал мир, который затем развивался по законам причинности. В наше время, если я избрал верить в Бога, то, в силу квантовой механики, для Него есть работа – будущее не определено»[21]. Отсюда можно понять, что сам Теллер избрал не верить.

Неопределенность грядущего означает, что оно зависит от наших действий. Добавится ли к этому Божья помощь, тоже зависит от поведения человека, если он верит в Такую помощь. И даже если не верит. Об этом английская пословица: «Бог помогает тому, кто помогает себе сам». И об этом же недоумение визитера, увидевшего подкову на двери Нильса Бора. «Неужели, профессор, Вы верите, что подкова приносит счастье?!», - воскликнул гость. «Ну что Вы! - ответил Бор. - Конечно, нет. Но говорят, она приносит счастье даже тем, кто в это не верит».

Ответственность за будущее присуща не только физикам с религиозным чувством (и с чувством юмора), но научно укрепить душевные силы могут, вероятно, лишь они. Вот как это делал Сахаров, который охотно применял слово «судьба», каким-то образом соединяя представление о ходе событий, над которым человек не властен, и ощущение, что от действий человека этот ход зависит, что человек каким-то образом свою судьбу заслуживает. Сахарова как-то спросили, верит ли он в судьбу: «Я почти ни во что не верю — кроме какого-то общего ощущения внутреннего смысла хода событий. И хода событий не только в жизни человечества, но и вообще во вселенском мире. В судьбу как рок я не верю. Я считаю, что будущее непредсказуемо и не определено, оно творится всеми нами — шаг за шагом в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Журналист попросил уточнить, полагает ли Сахаров, что всё ‘в руце человечьей’, а не ‘в руце божьей’? Физик ответил: «Тут взаимодействие той и другой сил, но свобода выбора остается за человеком»[22].

Понятие «смысл» совмещает несовместимые на первый взгляд идеи свободы и взамозависимости. Быть гарантом смысла бытия – «смысла вопреки видимому бессмыслию», по мнению Сахарова, единственная забота Бога[23]. А человеку стоит иметь в виду, что «к счастью, будущее непредсказуемо, а также – в силу квантовых эффектов – и не определенно». Так он - в письме из горьковской ссылки, - утешил близкого ему физика-правозащитника[24].

“К счастью, будущее непредсказуемо, а также – в силу квантовых эффектов – и не определенно”.
[Из письма Борису Альтшулеру 10. 5. 1982]

Уместно сопоставить эти его слова с мало совместимым, казалось бы, убеждением, которое Сахаров зафиксировал в квантово-космологическом пари с Д. А. Франк-Каменецким в 1956 году. Это шутливое пари, озаглавленное «Проблема квантового детерминизма» упоминалось в главе о физика Вселенной. Сахаров тогда побился об заклад, что «существует однозначное решение уравнения Шредингера, описывающего все степени свободы Вселенной во все времена». Для читателя, который не чувствует себя в квантовой физике, как дома, можно пояснить эти слова ненаучно: Отвечая за смысл бытия, Тот, кто следит за происходящим во Вселенной,  из возможных историй Вселенной выбирает наделённую смыслом. Или же, на языке совсем не научном,  творит историю Вселенной и судьбу человека.

За этот перевод Сахаров нисколько не отвечает и, похоже, в подобном переводе не нуждался. Он не нуждался ни в квантовой теологии, ни в классической – и уж точно не нуждался в теологии, которая точно знает, чем кончится история.

Так во что же верил Андрей Сахаров?

Он верил в науку, как «отражение великого стремления человеческого разума к познанию» и как деятельность, «которая оправдывает само существование человека на земле»[25]. Он верил в свободу, как неотъемлемое право человека, верил в то, что подлинно свободным людям наука дает средство объединить человечество и «сохранить в человечестве все человеческое».

Верил ли он в Бога? Нет свидетельств, что он когда либо прямо это написал или сказал. Кроме дневника, он фактически даже не употреблял слово «Бог». Вряд ли из-за того, что одна из десяти заповедей запрещает это делать всуе. Скорее, оттого, что обычное понимание этого слова слишком сопряжено с теологическими традициями, ни одна из которых не была близка физику Сахарову. А развивать собственное понимание было не к месту и не ко времени, - тогда, в 80-е годы, Сахаров видел перед собой гораздо более насущные задачи. Поэтому он лишь зафиксировал свое не очень определенное, но все же недвусмысленное понимание-ощущение-чувство, в силу которого он не мог «представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов». При этом он прекрасно знал тех, кто мог себе такое представить, и он верил в то, что свобода совести в равной степени должна быть обеспечена для всех.

Наследие Сахарова

Андрей Сахаров оставил спорное наследство, оставил вопросы, на которые пока нет бесспорных ответов.

Действительно ли изобретение водородной бомбы предотвратило мировую войну? Действительно ли самое мощное оружие массового уничтожения, по иронии истории, сохранило миллионы человеческих жизней и цивилизацию?

Действительно ли сахаровская идея магнитно-термоядерного реактора приведет к стратегическому ответу на энергетический кризис человечества? И есть ли практическое будущее у его идеи мюонно-каталитического реактора?

Получит ли экспериментальное обоснование его космологическая теория возникновения барионной асимметрии – единственное на сегодняшний день объяснение этого фундаментального свойства Вселенной? Поможет ли решить проблему квантования гравитации сахаровский подход к гравитации как проявлению квантового вакуума?

Даже главное гуманитарное открытие Сахарова вызывает споры. Принцип, открытый им в 1968 году и опубликованный в полной форме в нобелевской лекции 1975 года, утверждает неразрывную связь трех очень разных проявлений жизни человечества: мир, прогресс и права человека. Но одни оппоненты вместо прав предлагают обязанности, другие из прогресса изымают науку и демократию, третьи верят, что только священная война может привести к идеальному мироустройству…

Возражения и споры Сахаров предпочитал молчаливому «порядку» и равнодушию. Все-таки в спорах иногда рождаются истины. Сахаров был оптимист. Он верил, что «человечество найдет разумное решение сложной задачи осуществления грандиозного, необходимого и неизбежного прогресса с сохранением человеческого в человеке и природного в природе»[26]. И свою нобелевскую лекцию завершил надеждой, что осознание открытой им тройственной взаимосвязи поможет «осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас самих и смутно угадываемой нами Цели»[27].

Эпитет «смутно угадываемой» здесь очень важен, он побуждает к размышлениям и дискуссиям. И напоминает обо всех ясно-видящих-цель, чье ясновидение обернулось потоками крови. В ноябре 1988 года при вручении ему Эйнштейновской премии мира, Андрей Сахаров начал свое выступление с того, что наука играет в жизни общества роль все большую, но столь же противоречивую, как сама общественная жизнь. Уроком Эйнштейна он назвал «в этих противоречиях твердо держаться нравственных критериев, может быть, иногда ошибаться, но быть готовым подчинить свои действия нравственным общечеловеческим критериям»[28].

В наследии Сахарова, вероятно, самое бесспорное – это пример его жизни, его простой рецепт поиска истины:

“Не давая окончательного ответа, надо все же неотступно думать [о том, что надо делать] и советовать другим, как подсказывают разум и совесть. И Бог вам судья - сказали бы наши деды и бабушки”.